Река Великая - Максим Николаевич Николаев

— Велибор уже всю общину своей спиной замучил, да и сам намучился. Самому тебе, бать, не жалко глядеть на него?

— Невзор ему зелье из пчелиного яду дал, чтоб поясницу мазать. Говорит, помогает.

— От старости зелье — могила, — ответил сын с раздражением в голосе. Собственное лицо его в синем свете от мобильного было как у покойника.

Христос у православных страдать учит, в больных да убогих свое пристанище находит, а у них, в родной вере, милосердие — это о молодых и здоровых забота. Плод на ветви сперва зреет, а потом гниет. Святовит любил эти слова следом за отцом повторять, но при нем в общине все старики своей смертью помирали. Ругал себя, но всякий раз находил повод еще обождать.

Старый Михалап другой был: строго следил за тем, чтоб перезрелых в селении не было. Когда сам немощен сделался, тоже тянуть не стал. Дождался вечером, чтобы все спать легли, взял веревку и в амбар пошел, не попрощавшись. Первым его Божик с утра обнаружил. Сначала рассмеялся, подумал, что дед игру какую-то затеял, а потом лицо черное увидал и закричал. До ночи унять его не могла Умила.

Молодая она тогда еще была, а нынче — старая. Уже и не вспомнить, когда с ней в последний раз супружеское исполнял. Серчала старшая женка, Святовит и сам это замечал, но устал за свою жизнь всем вокруг угождать. Пред отцом долг исполни, пред супружницами, детьми, общиной — как на свет появился, всё обязан кому-то! А так хотелось хотя бы перед старостью несколько лет для себя пожить.

Скрипнула дверь из сеней. Святовит уже успел раскинуться на двух третях кровати и теперь снова отполз на свою подушку, мокрую от пота.

Трое родов Любавка пережила незаметно, но после нынешних, четвертых, чуднàя стала. По потребности среди ночи на двор бегает, будто забыла, где горшок стоит, а в бане грудь да другое руками прикрывает, когда мимо мужской половины идет. Стесняется. В бытность и слова такого не ведали. Что естественно, то не безобразно.

С любовию то же сталось: «Пусть Злата уснет, пусть Умила к печи повернется». Коли сын дома, то и вовсе не трожь. По правде сказать, Святовит не настаивал, и даже втайне был рад супружескими обязанностями пренебречь. То ли возраст настал, то ли Бог его зна… тьфу привязалось! Власия ведь с зимы не видал. Странно еще, что на Пасху он в гости не заглянул. Ни разу не пропускал за десять лет, чтобы рыбой не угоститься да проповеди не прочесть. А Троица? Была или нет?

— Не помнишь, когда у православных Троица?

— В то воскресенье в Малых Удах отмечали, — прошептала Любава, устроившись под одеялом по левую сторону от супруга.

— И Власий к нам не приходил.

— Не приходил, — подтвердила она.

— Завтра в ларек иди и к нему заодно наведайся: меда с рыбой снеси, с праздником прошедшим поздравь, о здоровьице справься.

— Кончилось, что ли, что?

— Что кончилось? — не понял Святовит.

— В ларек зачем идти? Сегодня была.

— Мозги у тебя кончились! Да и было, что голубь насерил! Проведай зайди, говорю, нашего бражника: жив или нет. Ерофеевны, знаешь, где изба?

— Знаю.

Младшая супруга, обиженная, отвернулась лицом к проходу. От громкого разговора Умила заворочалась на другой стороне кровати и во сне под одеялом просунула мужу на бедро горячую руку, которую тот сердито вернул на место.

* * *

То же влияние, что аромат ладана — на обычных верующих, на Любаву Родич оказывал запах сивушных масел, которым насквозь, без всякой надежды выветрить его, пропитался дом самогонщицы Валентины Ерофеевны. Еще в сенях исполнившаяся благостного расположения духа, она вошла в избу, окликнула хозяйку и, когда не дождалась ответа, робко постучала в знакомую дверь. Из комнаты священника раздалось приглашение войти.

Переступив порог, она переложила корзинку с продуктами из одной руки в другую и перекрестилась в сторону красного угла тремя перстами, а не двумя, как учили ее притворяться в селении. Только после этого она заметила на диване троих гостей отца Власия, обмерла и попятилась обратно к выходу.

— Заходи, не бойся, голубушка. Здесь ты среди своих. Пока обсуждали, как с тобою тайную встречу назначить, тебя и саму Бог привел, — ласково заговорил главный из них, священник с красивым благородным лицом и проседью в черной бороде. По правую руку от него сидел чудной человечек малого роста в монашеской рясе, а по левую — местный рыбак Андрей Евстафьев.

— Святовит меня отправил о самочувствии батюшки Власия справиться, — смущаясь, сказала Любава.

— Бог дал живот, Бог даст и здоровье, — отозвался Власий. Места на диване хозяину комнаты не хватило, и пришлось занять табурет у окна.

— Сидите! Сидите, отче, заради Бога! — запротестовала Любава, когда он поднялся, чтобы уступить ей место.

Власий сделал круг по комнате и снова оказался перед раскрытым окном, за которым буйно зеленел хозяйкин огород. Высунув голову наружу и убедившись, что их не подслушивают, он представил троицу на диване:

— Отец Александр, иерей почтенный, благотворительный фонд в Пскове возглавляет, да вдобавок приходом крупным заведует, инок Нектарий — помощник его. Андрюху ты знаешь, — Власий указал рукой на рыбака, который улыбнулся ей, не разжимая губ. — Как проведал я, что фонд Александра нашей вдовице Алене Семеновой квартиру в Пскове обещает выхлопотать, сразу про тебя вспомнил. Дай, спрошу, думаю, у коллеги, авось и выгорит. Про чудесное обращение твое рассказал.

— Разве не договорились мы его в тайне держать?

— Всё тайное явным становится, а сокровенное — известным, — отчего-то вздохнул Власий. — Андрюха вон тоже в теме.

Рыбак на диване при этих словах согласно кивнул.

— Из общины, слыхал я, вдвоем с ребенком ты бежать хочешь?

— Хочу, отче. — Любава обернулась к городскому священнику, который задал вопрос. — Коли откроется тайна, страшно думать, что с дочерью будет. Умила, старшая жена, троих сыновей моих новорожденных умертвила, да и на Златку, бывает, так глянет, что душа стынет. Ревнует.

— Как это умертвила? — не понял Александр.

— Народонаселение они в Ящерах древним способом регулируют, — объяснил за Любаву батюшка Власий. — Рожают в бане, где перед этим печь растапливают. За повитуху — старшая жена старейшины. Как младенец на свет появляется, она оглядывает его и решает, нужен общине он или нет. В бытность не только у русов, но и у других славян этот обычай был, и у прочих европейских народов, так мне старейшина их объяснял. В Риме, ежели отец хотел чадо оставить, то на руки его поднимал, а иначе не