Месяц светит по просьбе сердца моего - Пим Вантэчават

Лицо Лили стало пунцовым. Сэм, это не важно…

Конечно, важно, сказал Сэм. Мы клиенты, и мы платим.

Утка ― это основное блюдо, перебил Джошуа. И вас никто не принуждает оставлять чаевые.

Можно мне тоже еще чаю, спросила Полин.

Лили казалось, что ужин тянулся целую вечность. После она не могла вспомнить, что говорила и какой была еда на вкус. Все это время ей хотелось оказаться где угодно, только не здесь, и чтобы Джошуа не ходил по залу, осуждая ее за омерзительное поведение ее друзей.

Когда пришло время расплачиваться, она вздохнула с облегчением, увидев, что счет им принес другой официант. Она быстро оглядела ресторан и увидела, что Джошуа принимает заказ у другого столика. Он стоял к ней спиной, но она видела, как напряжены его плечи и как отрывисто он кивает. Как тщательно записывает заказы в блокноте, крутя карандаш между пальцев и затем убирая за ухо. Сэм погладил ее по руке, и она быстро отвела взгляд. Ну, пошли отсюда, сказал он. Кто-нибудь хочет выпить?

Лили встала и сказала, что идет в туалет.

На обратном пути она столкнулась с Джошуа на развилке, где один коридор вел в сторону зала, а другой ― в сторону кухни, куда он и направлялся, неся пустые тарелки и чашки.

Извини, тут же сказала она, сама не зная почему.

Он пожал плечами. За что?

Ей показалось важным объяснить: не все из них мои друзья.

Он снова пожал плечами. Я постоянно встречаю таких людей. Меня это не задевает.

Правда, с сомнением спросила она. Не говори так из вежливости. Ты можешь быть честным.

Я честен. Просто не подумал бы, что у тебя такие друзья. Но это объяснимо.

Она не могла понять, серьезно ли он говорит. Но после этого выпада ей захотелось оправдаться. Ты мог бы сделать шаг навстречу, сказала она.

Я их официант. Не друг.

Она сухо усмехнулась. Ты в целом мог бы сделать шаг навстречу.

В его глазах что-то промелькнуло. О чем ты?

На вечеринке я предложила потанцевать.

Я не танцую.

Да, но я уже сказала: ты мог бы сделать шаг.

Он отвел взгляд. Мне нужно работать.

Да, не сомневаюсь, что ты очень занят. А затем, прежде чем она успела себя одернуть, у нее вырвалось: но как ты вообще?

Казалось, она застала его врасплох, словно ему давно не задавали этот вопрос.

Я… нормально вроде, ответил он. Работа. Учеба. Ничего особенного. А ты?

Лекции скучные.

История, да?

Да. Математика?

Да. Он слегка улыбнулся, и его улыбка, ясная как солнечный свет, отразилась и у нее на губах. Но мне… мне правда нужно работать.

Она покраснела. А. Ну да.

Они начали отдаляться друг от друга.

Ну… она умолкла, подняла правую руку к левому локтю и потерла его. Увидимся.

Кивнув, он ушел.

Холод врезался в кожу Лили, когда через несколько минут она вышла на улицу. Она натянула куртку и поправила бордовый шарф. На мостовой ее покачивало, хотя она и не была на высоких каблуках. Сэм подал ей руку, но она притворилась, что не заметила.

Лили, сказала Полин, беря под руку своего парня, Сэм позвал нас в один бар в Сохо. Пошли с нами.

Спасибо, но уже поздно, услышала Лили собственный голос. Я, пожалуй, пойду домой.

Из боковой части здания торчала текущая труба. Во время перерыва Джошуа курил, прислонившись к стене рядом с ней, и смотрел, как капли воды падают, падают, падают на камень. Луна была наполовину скрыта за облаками, и на горизонте растянулась зима. Он плотно завернулся в куртку, которую нашел среди старых вещей Кевина, и его дыхание смешивалось с дымом, закручиваясь в воздухе перед ним, напоминая безумный кукольный спектакль.

Прошло уже несколько часов, но он все не мог избавиться от этого чувства. Это было что-то новое: словно крюк впивается в сердце и тянет. Он не мог ни объяснить его, ни понять. Он был рациональным человеком, но в отличие от его путешествий во времени и теорий, которые он записывал в блокнот, здесь не было гипотез, к которым он мог бы обратиться. Не было логики. Он знал лишь, что это своего рода осложнение. Открытие.

Сдавшись, он вздохнул. Наступил носком левой кроссовки в небольшую лужицу воды. Туда же полетел окурок. Он повернулся, собираясь вернуться внутрь, как вдруг краем глаза заметил какое-то движение и остановился.

О, сказал он. Это ты.

Это могло показаться невероятным, но нет. Так или иначе они должны были встретиться снова ― здесь ли, в прошлом или в будущем: что еще им оставалось?

Она подошла ближе, ее лицо было столь же спокойным и вместе с тем открытым, каким он его помнил. Но она была уже не в желтом платье, а в джинсах, высоких сапогах и длинном коричневом пальто поверх свитера глубокого бордового цвета. В ушах ― серебряные серьги, а волосы, собранные в высокий хвост, острижены до лопаток. Ее глаза ― старше, мудрее ― сияли светом, который показался ему знакомым.

Крюк в сердце впился глубже. Пару секунд они изучающе смотрели друг на друга, а потом он понял: они одинаковые, ― и его мир перевернулся.

Она улыбнулась. Пойдем со мной, сказала Лили.

И он пошел.

Ева

1994–2012

Ева говорит цветами.

Зеленый, насыщенный и глубокий; меланхоличный синий; пламенеющий красный.

Она говорит так же, как рисует:

беспорядочно, но четко, свободно, искренне.

А ее тетя Дороти слушает так, как слушала мать.

Так, как никогда не слушал ее отец.

Возможно, поэтому Ева говорит и говорит,

а вопросы сыплются и сыплются:

тетя, что отец рассказывал о нас?

Твоя мать Цзяи, какая она?

А ты какая? А каким был отец в детстве? Я на него похожа?

Чаще всего тетя Дороти отвечает.

Она рассказывает истории так же, как любит своих близких:

тепло, мудро, живо, в деталях.

Так, как боялась это делать ее мать.

Так, как отец не умел.

И чем больше она рассказывает,

тем больше открывается ее сердце,

и воспоминания выплескиваются наружу ―

и счастливые, и те, что она, казалось,

забыла или где-то запрятала.

Но есть вопросы, на которые ответить невозможно.

Территории, на которые пока нельзя заходить.

Не сейчас, когда Дороти оплакивает брата,

который в ее мире еще не погиб ―

об этих событиях Еве пришлось рассказать со слезами на глазах.

Это разобьет сердце матери Дороти, Цзяи,

хотя ее сердце было разбито