Пересмешник на рассвете. Книга 1 - Дмитрий Геннадьевич Колодан

Глава 16

Больше всего на свете Этьен Арти боялся Луны[10]. Страх, абсолютно иррациональный, появился у него, когда он был еще ребенком. Тогда Этьен боялся многих вещей: темноты и насекомых, выстрелов на улице, высоты и запертых дверей. Но, в отличие от прочих детских кошмаров, этот так и не прошел с годами. В глубине души Этьен даже гордился своей селенофобией. Было в ней что-то по-настоящему поэтическое, вычурное и странное, что-то, что раз и навсегда отделяло его от других людей. Но гордость гордостью, да только всякий раз, когда он видел в небе ночное светило, его прошибал холодный пот, а в мышцах появлялась неприятная слабость.

Этьену казалось, что Луна следит за каждым его шагом. Куда бы он ни шел, где бы ни прятался, она следовала за ним по пятам. Стоило поднять голову, и он видел повисший в небе злой глаз – серебристый, белый, голубой, багряно-красный или масляно-желтый. Даже когда Луна пряталась за облаками, он чувствовал ее взгляд.

Разумеется, Этьен знал, что на самом деле Луна – это всего лишь кусок холодного камня, летящий в безвоздушном пространстве за сотни тысяч километров от Земли. Какое ей дело до того, что творится внизу? Но ей было дело, и именно до него. Иначе зачем почти каждую ночь, за исключением новолуний, она пялилась в окно его комнаты?

Карандаш треснул в пальцах и сломался пополам. Выругавшись сквозь зубы, Этьен швырнул его в дальний угол. И только после этого решился взглянуть на лист бумаги, исписанный мелким почерком:

Куклы-каприччо на круглой арене

Пляшут вокруг волшебного ящика,

Под медленным взглядом огромного ока

Тигры и львы ныряют в пламя и исчезают,

Слон, появляясь из афиши, бьет поклоны[11].

Она пройдет по канату, невидима всеми,

Легко и неслышно, как радиоволны,

У нее за спиной заводные собаки…

Этьен прикусил губу, всматриваясь в сбивающиеся строчки. Эта поэма будет называться «Цирк» и станет первой, созданной методом автоматического письма. Этьен не знал, из какой бездны пришли к нему слова. Все, что он делал, – это держал карандаш, превратившись, по сути, в регистрирующий аппарат. Он спал и на ходу записывал свой сон. И сейчас, очнувшись из забытья, завороженно смотрел на причудливые линии, вычерченные подсознанием.

В комнате было холодно. В открытую форточку задувал стылый ветер, пахнущий дождем. Этьен поежился, но закрывать окно не стал. Лучше уж мерзнуть, чем сидеть в темной духоте. Тем более что приблизиться к окну означало шагнуть навстречу Луне, а это было выше его сил. Люди с богатым воображением способны увидеть в лунном диске спрятанный человеческий лик. Этьен же мог различить не меньше тысячи лиц, и каждое ухмылялось, скалилось, корчило рожи… Вот взять бы что-нибудь тяжелое да швырнуть в эту физиономию, чтобы она раз и навсегда убралась с неба! Будь у него чернильница, он бы так и поступил. Но чернильницы не было, да и мать расстроится из-за разбитого стекла. А огорчать эту милую женщину (так он называл ее за глаза) Этьен не хотел. В конце концов, она родила его и вырастила, да и сейчас продолжает заботиться – должно же быть какое-то уважение и с его стороны?

«У нее за спиной заводные собаки…» – перечитал Этьен последнюю строчку будущей поэмы.

Он не думал над тем, что эти слова означают. В стихах важны не столько сами слова, сколько то, чем они порождены, и то, что они порождают. Его друг Филипп прав, любые сочетания слов законны. Слова – это только стекло, сквозь которое бездна глядит на бездну. Ну а его предназначение как поэта – разбить это стекло вдребезги.

Этьен провел ладонью по лбу, вытирая липкий пот. От этих мыслей его слегка лихорадило. Дышалось тяжело, словно в легкие забился мелкий песок: каждый вдох – настоящая пытка. Может, у него началась чахотка? Болезнь безумцев и бездомных? И поэтов, само собой. Он несколько раз кашлянул в кулак и посмотрел на собственные пальцы, боясь и надеясь обнаружить темные капельки крови. Но ничего такого не увидел, даже обиделся немного. Но если ему отказано в такой смерти, никто не помешает ему загнать себя работой. Этьен взял из пенала острый карандаш и новый лист бумаги. Главное сейчас – не вспугнуть вдохновение. Крепко держать свою музу за драный кошачий хвост и не отпускать, а уж дорогу она найдет сама.

Луна подмигнула полупрозрачным веком облаков. Этьен закрыл глаза, лишь бы ее не видеть, и попытался расслабиться:

…У нее за спиной заводные собаки,

В сухих криках вчерашней жести,

Апельсины, конфеты, фанфары, ножи

Толпа рукоплещет и брызжет слюною и кровью,

Все становится серым и плоским…[12]

Некий посторонний звук ворвался в его сон наяву. Тихое шарканье тапок за дверью, а следом за ним – тяжелый печальный вздох. Лишь одно существо в этом доме способно издавать такие звуки.

– Мама! – Этьен отшвырнул карандаш.

Дверь тут же приоткрылась, и в комнату просочилась миниатюрная женщина с бледным морщинистым лицом. Неслышная и незаметная, если б не огромные тапки. Она шла, не отрывая ног от земли, и звук был такой, словно кто-то шуршал старой сухой газетой. Этьен скривился. Проклятье! Как она не понимает, что для настоящего творчества ему нужна тишина? Сколько раз он говорил ей, просил, умолял, скандалил, а ей хоть кол на голове теши!

Мать держала в руках поднос.

– Этьен, мальчик. – Голос сочился приторной заботой. Как горячее молоко с маслом и медом. – Как можно работать в такой темноте? Ты глаза себе испортишь!

Поставив поднос на прикроватную тумбочку, мать зажгла ночник. Комнату тут же залил желтый и липкий свет. Этьена передернуло. На мгновение почудилось, будто ненавистная Луна пробралась к нему в дом. Стоит вдохнуть – и он наглотается ядовитого лунного света.

– Я принесла тебе теплого молока, – сказала мать. – Выпей и ложись спать. Уже поздно.

– Мама! Я же работаю…

– Завтра поработаешь, – отрезала мать, хотя в голосе и продолжал звучать мед. – Никуда твоя работа не убежит.

Этьен наградил ее тоскливым взором. Не убежит? Да она уже почти сбежала, вон – машет хвостом на прощание. Мать, скрестив руки на груди, требовательно посмотрела на сына. Можно даже не