Формула огня - Джек из тени

людей. Каждый из ваших людей должен будет пройти переаттестацию и принести новую присягу. Любой офицер, который попытается саботировать этот приказ, будет немедленно арестован как изменник. Со всеми вытекающими последствиями.

Я смотрел им в глаза, каждому по очереди. Я видел в них бессильную ярость, но не видел больше желания спорить. Они были сломлены, загнаны в угол, из которого было только два выхода: подчиниться или умереть. И они, при всей своей «чести», слишком любили жизнь.

Генерал Штайнер стоял, опустив голову. Его плечи ссутулились, он вдруг постарел на двадцать лет. Он был последним осколком старого мира в моей новой армии. И этот осколок только что рассыпался в пыль.

— Я всё сказал, — закончил я. — Можете быть свободны, у вас есть ночь, чтобы смириться с новой реальностью.

Они не двинулись с места. Просто стояли, как каменные изваяния, раздавленные, униженные.

— Я сказал, свободны! — рявкнул я, и они вздрогнули, как от удара.

— Эрик, завтра тяжёлый день, готовь списки. Урсула, проследи, чтобы никто из «благородных» ночью не наделал глупостей. Например, не попытался сбежать или «случайно» не зарезал себя во сне. Они мне ещё пригодятся живыми. Пока что…

Они молча кивнули. Я вышел из каземата на свежий ночной воздух. Небо было ясным, полным холодных, безразличных звёзд. Стройка затихла, лагерь спал тревожным сном. Я сделал глубокий вдох, и запах гари больше не казался мне таким удушливым. Он пах победой, ещё одной. Тихой, бескровной, но, возможно, самой важной.

Ночь, проведённая в бетонном склепе, не принесла облегчения. Она лишь выморозила остатки человеческих чувств, оставив вместо них холодную, звенящую пустоту и чёткий, как чертёж, план действий. Утро встретило меня не пением птиц, а скрипом тачек и отборным матом десятников. Музыка моей новой империи. Я проигнорировал и то, и другое, направляясь прямиком к нашему новому «университету».

Большой каземат, который ещё вчера был просто бетонной коробкой, пахнущей сыростью и смертью, преобразился. Не сильно, но функционально, вдоль одной стены мои инженеры, по моему приказу, установили огромную, грубо сколоченную доску, выкрашенную в чёрный цвет смесью сажи и смолы. Вместо удобных кресел ряды грубых скамей, сбитых из обломков осадных машин. На них, как школьники-переростки, уже сидели мои «студенты».

Зрелище было сюрреалистичным. Я стоял перед этой разношёрстной толпой, которую мне предстояло превратить из стада баранов в волчью стаю. Или хотя бы в выдрессированных овчарок. Они сидели, разделённые невидимыми, но прочными стенами кастовой ненависти.

Справа, у самой стены, сбившись в плотную, враждебную кучу, расположились «благородные». Генерал Штайнер, чья гордость была растоптана так же основательно, как и его рука, висевшая на грязной перевязи, сверлил меня взглядом, полным мутной, бессильной ярости. Его лицо, обычно багровое от праведного гнева и плохого вина, стало пепельно-серым, пергаментным. Рядом с ним сидели выжившие бароны и рыцари, их дорогие, хоть и потрёпанные, доспехи выглядели в этом бетонном мешке нелепо и чужеродно. Они молчали, но их молчание было громче любого крика.

В центре, стараясь держаться особняком и от тех, и от других, сидели мои парни. Офицеры «Ястребов», командиры стрелковых рот, сержанты, которых я за одну ночь произвёл в лейтенанты за толковость и умение выживать. Они сидели спокойно, уверенно, развалившись на скамьях. Обветренные лица были непроницаемы, для них я был командиром, и всё, что я делал, было правильно по определению. Они не задавали вопросов, они ждали приказов.

А слева, вызывая плохо скрываемое отвращение у аристократов, расположились «союзники». Урсула сидела в первом ряду, положив рядом со скамьёй свои окровавленные топоры. Она смотрела на меня с чуть насмешливым любопытством, как будто ждала нового, неожиданного фокуса. Рядом с ней несколько гномьих мастеров, которых Брунгильда ещё не успела забрать с собой. Они кряхтели, сморкались и с откровенным презрением разглядывали и аристократов, и чёрную доску, считая всё это пустой тратой времени.

Я вышел на середину, грохот моих сапог по бетонному полу эхом отразился от стен. В руке у меня был кусок мела, который я отобрал у фон Клюге. Он до последнего был уверен, что я буду чертить схемы диспозиции для парада победы. Наивный.

— Доброе утро, господа офицеры, — начал я, и мой голос прозвучал в гулкой тишине неожиданно громко. — Сегодня мы поговорим о магии.

По рядам аристократов пронёсся удивлённый, заинтересованный шёпот. Они оживились. Магия, это было то, что они знали, понимали и уважали. То, что отличало благородных от черни. Штайнер даже выпрямился, его взгляд стал менее туманным. Я дал им насладиться этим мгновением надежды. А потом безжалостно её растоптал.

— О самой могущественной, предсказуемой и смертоносной магии в этом мире, — продолжил я, поворачиваясь к доске. — О магии, которая называется баллистика.

Я написал это слово крупными, корявыми буквами. Б-А-Л-Л-И-С-Т-И-К-А.

Воодушевление на лицах «благородных» сменилось выражением полного, всеобъемлющего, кристально чистого непонимания. Таким, какое бывает у обезьяны, которой показали интегральное исчисление. Шёпот стих, они снова смотрели на меня, как на сумасшедшего колдуна, говорящего на чужом языке.

— Что это за… заклинание? — осмелился спросить один из молодых баронов, тот, что вчера громче всех кричал о чести.

— Это не заклинание, барон, — ответил я, не оборачиваясь. — Это наука о том, как заставить кусок металла или камня пролететь две тысячи шагов и попасть точно в глаз эльфийскому магу, который в этот момент читает своё собственное, бесполезное заклинание.

Я нарисовал на доске параболу. Простую, школьную кривую.

— Вот это, — я ткнул в неё мелом, — траектория. Путь, по которому летит любой брошенный предмет в этом мире. Будь то камень, стрела или ядро из моей мортиры. И управляют этим полётом не боги и не духи. А всего две силы. Первая — начальный импульс, который вы придаёте снаряду. Чем сильнее вы его пнёте, тем дальше он полетит. В нашем случае, «пинок», это взрыв пороха. Вторая сила, — я нарисовал стрелочку, направленную вниз, — это гравитация. Сила, которая тянет всё к земле. Она постоянна и неизменна. Она ваш враг и ваш друг одновременно.

Я обернулся. Они смотрели на доску с тупым, бычьим упорством. В их головах, забитых генеалогическими древами, правилами этикета и рыцарскими романами, просто не было места для этих абстракций.

— Вы все видели, как стреляют лучники, — продолжил я, пытаясь найти хоть какую-то точку соприкосновения. — Почему они стреляют вверх, а не прямо в цель, если враг далеко?

— Чтобы стрела летела дальше! — тут же выпалил тот