Формула огня - Джек из тени

p.s. Твой шрапнельный снаряд, это самое варварское и гениальное изобретение, которое я видела. Я влюблена! Мы сейчас ломаем голову над твоей «дистанционной трубкой». Идея с пороховым замедлителем работает, но нестабильно. Оин всё же пробует старые руны времени, которые наши предки использовали для часовых механизмов, возможно, получится. Но это уже совсем другая история. Не отвлекай меня. Б.'

Я дочитал и замер, глядя на пергамент. Потом перечитал ещё раз, медленно, впиваясь в каждое слово. И почувствовал, как по лицу расползается широкая, дурацкая ухмылка. Настоящая. Первая за этот проклятый месяц. Внутри что-то щёлкнуло, и с плеч, казалось, упал груз весом в тонну. Вся эта усталость, это бесконечное напряжение, это ощущение, что ты бьёшься головой о стену, всё это на мгновение исчезло.

Я вышел из шатра, сжимая в руке драгоценное письмо. Я стоял и улыбался закату, и это было лучшее мгновение за весь этот проклятый месяц. Тогда я ещё не знал, что лучшая новость за последние недели, всего через пару дней сменится самой худшей. И что гонец, который её принесёт, будет пахнуть не дорожной пылью, а кровью и безысходностью…

* * *

Эйфория — дрянь похуже дешёвого пойла. Она бьёт в голову, затуманивает разум, дарит ложное ощущение всемогущества, а потом, когда её действие заканчивается, оставляет после себя только головную боль и привкус дерьма во рту. Моя эйфория от письма Брунгильды продержалась ровно два дня. Два дня я ходил по стройке, и мне казалось, что я могу свернуть горы. Я с удвоенной энергией орал на десятников, вносил правки в чертежи, почти не спал, подгоняемый адреналином и предвкушением. «Длинный ворчун»… Я уже представлял, как батарея этих красавцев превращает в пыль любую крепость тёмных эльфов, как шрапнельные снаряды выкашивают их стройные ряды. Я почти поверил, что мы победим. Что я смогу переломить ход этой войны.

А на третий день с востока пришёл ветер.

Он был не похож на обычный горный ветер, холодный и чистый. Этот был другим. Тёплым, сухим, с едва уловимым, тошнотворным привкусом гари. Он принёс с собой мелкую, как пыль, сажу, которая скрипела на зубах и оседала тонким серым налётом на всём. Солдаты кашляли, тёрли глаза, жаловались на першение в горле. Я стоял на самом верху строящегося каземата, глядя на восток, и пытался понять. Там, за сотни лиг, раскинулись Красные Степи. Там не было лесов, которые могли бы так гореть. Только трава, которая вспыхивала и гасла за один день. Но этот запах… он не проходил. Он висел в воздухе сутками, как невидимое, зловонное покрывало.

Именно в тот день, когда запах гари стал особенно сильным, это и случилось.

Тревогу подняли на дальнем дозорном посту, на восточном склоне перевала. Пронзительный, прерывистый вой рога, сигнал «Враг!». Работа в лагере мгновенно замерла. Все, кто был на поверхности, побросали кирки и лопаты и бросились к оружию. За считаные минуты стрелки заняли позиции в недостроенных ДОТах и на склонах. Я, матерясь, скатился по осыпи с каземата и побежал к командному пункту, на ходу выкрикивая приказы.

— Урсула! Своих в резерв, к центральному проходу! Эрик, всех «Ястребов» на стены! Пулемётные расчёты к бою!

Я подбежал к телескопу, установленному на треноге, и навёл его на перевал. Долго ничего не мог разглядеть, только серую, унылую ленту дороги, вьющуюся между скал. А потом я их увидел.

Две крошечные, тёмные точки, которые медленно, мучительно медленно двигались вниз по склону. Я увеличил кратность, и картинка стала чётче. Это были орки. Один, огромный даже на таком расстоянии, практически тащил на себе второго, который то и дело падал, и тогда первый взваливал его на плечи и продолжал идти. Они двигались с упрямством обречённых.

— Отставить тревогу! — рявкнул я. — Это свои. Пропустить!

Я смотрел, как они приближаются, и холодное, липкое предчувствие сжимало внутренности. Это были не просто отставшие солдаты. Это были гонцы. А гонцы, которые выглядят так, никогда не приносят хороших новостей.

Я спустился к главным воротам, которые мы оборудовали в завале. Урсула уже была там. Она стояла, скрестив руки на груди, и её лицо, обычно насмешливое или яростное, было непроницаемым, как камень. Она тоже смотрела на приближающихся орков, и в её жёлтых глазах не было ничего, кроме глухой, напряжённой тревоги.

Когда они, наконец, доковыляли до ворот, я увидел весь масштаб катастрофы. Орк, который тащил своего товарища, был мне знаком. Грош, один из лучших следопытов Урсулы, которого она отправила в степи две недели назад. Теперь от могучего воина осталась только тень. Его лицо, покрытое слоем серой пыли и запёкшейся крови, было похоже на череп. Одежда превратилась в лохмотья, а через всю грудь шёл уродливый, плохо затянутый рубец от эльфийского клинка. Он тяжело дышал, хрипел, и каждый шаг давался ему с видимым трудом.

Тот, кого он нёс, был в ещё худшем состоянии. Это был молодой, почти мальчишка, орк, которого я раньше не видел. Одна его нога была неестественно вывернута, вторая представляла собой кровавое месиво. Он был без сознания, и только тихое, прерывистое постанывание говорило о том, что он ещё жив.

— Грош? — глухо спросила Урсула, делая шаг им навстречу. — Что случилось? Где остальные?

Грош поднял на неё мутные, воспалённые глаза. Он попытался что-то сказать, но из его горла вырвался только хрип. Он покачнулся, и если бы я не подхватил его, он бы рухнул прямо на камни.

— В лазарет их! Обоих! — приказал я подбежавшим солдатам. — Немедленно!

Но Грош вцепился в мой рукав с неожиданной, отчаянной силой.

— Нет… — прохрипел он, и его взгляд был прикован к лицу Урсулы. — Сначала… доклад… Ты должна… знать…

— Ты еле стоишь на ногах, воин, — сказала Урсула, и в её голосе, к моему удивлению, прозвучали почти мягкие нотки. — Сначала лекарь. Потом доложишь.

— Нет! — он замотал головой, и по его лицу потекли грязные слёзы. — Там… там нет времени! Они… они всех…

Он снова закашлялся, и на его губах выступила розовая пена.

Я понял, что он не успокоится. Этот доклад был для него важнее жизни.

— Хорошо, — сказал я. — В мой шатёр. Но сначала ты выпьешь воды.

Мы практически донесли его до моего шатра. Усадили на стул, и он тут же обмяк, уронив голову на грудь. Я плеснул ему в