Золотое время - Ирина Сергеевна Богатырева

Они разводили костры после похорон, чтобы очиститься и осветить умершему дорогу в Буни. Они всё умели сами, а Варна их лечил. Не будучи камом, он многое делал как кам: лечил, утешал, принимал роды и провожал в Буни. Десять лет Варна делал мою работу.

Поэтому, когда я вернулась, люди меня как будто и не заметили. Они отвыкли от меня. Выросли дети, которые и не знали, что когда-то была камса. Выросли дети, любившие Варну как кама и больше, чем кама, – как друга, брата и как отца. Одним из этих детей Зотан был, но о нем я расскажу позже, не торопи меня, Волла.

Я же, вернувшись, объехала станы, совершила все требы, пересчитала людей, кто родился, кто выжил и кто за реку в Буни ушел, – а после села и задумалась. Если люди хорошо жили без меня, нужна ли им камса? Если люди привыкли жить без камсы, может, и прежнюю не стоит искать? Что случится, если она появится? Ничего. Она научит меня, чему еще не научила, и все равно уйдет в Буни, сменит тамошнюю камсу. Что случится, если она не появится? Ничего. Я доживу свою жизнь, жизнь ненормальную, но простую, и в свое время уйду в Буни тоже. Разве что я не смогу сделать камсой девочку, которая придет после меня. Но нужно ли это? Что изменилось в моей жизни от того, что я оказалась камсой? Что изменилось во мне самой? Может, мне было бы лучше стать женой князя Тойгонов, рожать детей его дядьке? Да, меня пробирало морозом, стоило только подумать о таком, но зато у меня были бы сейчас глаза и я не знала бы иссушающей зимы Буни. Правда, и чертога богов я бы тоже не знала, не встречала бы Виру и Вирсу, Удэной бы не видела никогда. А главное, я бы не знала Матерь мира.

Эта мысль меня успокоила. Нет, я не могу выйти из своей шкуры, как чужую парку мне никогда не носить. И кто я такая, чтобы остановить круг камов? Камсу нужно найти, тут раздумывать нечего. Но где ее искать? И как?

Надо спросить у Матери, поняла я.

И отправилась снова к богам.

Я открываю глаза и вижу над собой ржавый бок толстой трубы. В стороне тускло горит лампочка. Что-то капает. Это тот же подвал, я узнаю его. Подвал привел меня в прошлый раз к Матери, а значит, приведет и сейчас.

Выползаю из-под трубы, встаю и отряхиваюсь. Выход из подвала – дверь и железная лестница. В прошлый раз я приняла ее за лестницу во дворце. Смешно вспоминать об этом! Теперь я видела разные лестницы в мире богов и знаю, что железные – самые дурные: в подвалы, на чердаки, на кораблях и самолетах. Нормальные лестницы боги делают из дерева или камня. Глупая я была тогда, в первый раз. Волла Воллой.

Я выхожу в подъезд и слепну. Кажется, с того раза тут прибавилось света или лампочки стали ярче. Двери лифтов сомкнуты. На красных табло горят единицы. Можно ехать, но я жду. Я знаю, что сейчас произойдет.

И правда: что-то пикает, гремит дверь подъезда, и входит Удэной, он же Га́ну, он же Среброликий, – бог приплода домашних оленей и охоты. Сейчас это парень, гораздо старше девушки, какой он был в прошлый раз, но все равно еще молодой и свежий, высокий, в большой красной теплой одежде, на одном плече у него красная торба, а в руках камень, гладкий-гладкий, он сияет, и из камня идут звуки. Телефон, понимаю я, только бросив на него взгляд. Бог на меня не смотрит, а смотрит в свой телефон, подходит к лифту, нажимает кнопку, поднимает лицо – и я вижу, что оно закрыто маской. Белая, неприятная маска скрывает его рот и нос, одни глаза под низко надвинутой шапкой. Мне жутко – для чего богу скрывать лицо?

Тут железные двери разъезжаются, Гану входит, а я за ним. Телефон в его руке оживает и говорит: «Да, слушаю». – «Доставка, какой у вас этаж?» – «Шестой», – отвечают ему. «Не надо паники, мы не в “Титанике”», – доносится из телефона, и Гану подпевает без слов, глядя на себя в зеркало на стене лифта. От него пахнет незнакомым растением, которое он недавно курил. Пока он кривляется перед зеркалом, я пытаюсь поймать его глаза в отражении и понять, что же случилось, отчего бог скрыл лицо, что ждет нас будущим летом, какой приплод у оленей, какая дичь. Но ничего понять не успеваю.

Двери раскрываются, и на площадке я вижу Виру и Вирсу. Они кричат и ругаются дурными словами. Вира спиной вваливается в лифт, прижав меня к стене. Гану протискивается мимо него, вытягивая за собой торбу, а Вирса визжит и кидает в закрывающиеся двери какую-то тряпку:

– И катись к своей потаскухе! Видеть тебя больше не могу! Мудак! Сволочь!

Двери схлопываются, и Вира выдыхает. Нажимает на первый и, пока лифт едет, громыхая, глядит на себя в зеркало, оправляет шубу. Он постарел. В нем нет прежнего бахвальства. Но он еще бодр, еще хорош собой и богато одет.

– Истеричка, – говорит он своему отражению, явно думая о Вирсе, и вдруг тоже натягивает на лицо маску, не прикрывая, правда, носа, и так выходит из лифта.

Я остаюсь в полном недоумении. Для чего им маски? Что это значит? Какая война нас еще ждет? Нужно сказать людям, чтобы не забывали кормить эту пару потрохами. Не хватало только, чтобы они совсем поссорились.

И тут понимаю, что я в лифте одна. И не знаю, куда мне ехать. В прошлый раз Матерь мира пришла сама, но теперь я не чувствую ее приближения. В лифте тихо. Свет погас. Я закрываю глаза, пытаясь вспомнить нашу прошлую встречу. Что мне тогда сказала Матерь?

Нам на десятый.

Точно: десятый.

Я нажимаю кнопку. Лифт оживает, свет загорается. Пока кабина едет, гудя и покачиваясь, я подхожу к зеркалу и смотрю на себя. Я давно не видела себя. В своем мире слепа, а здесь не доводилось.

В зеркале я вижу женщину, не старую, но пожившую. Кожа начинает отекать, как слишком мягкое тесто. Глаза ушли в глубокие синие впадины, как будто под лед, в темные полыньи. Сколько же мне лет? Сказать сложно. Каждый раз, когда ты входишь в воды реки Сэгэде, твое личное время прибывает скорее, чем следует. Люди стареют и умирают не так быстро, как камы. Камы свою жизнь оставляют в