Книга дождя - Томас Уортон

Порой возникал внезапный толчок или стук, после чего следовало долгое молчание, прежде чем возвращался едва слышный скрежет. Как будто то, что двигалось в стенах, пыталось остаться незамеченным, но у него не всегда получалось.

Если это происходило и в комнате Алекса, он не показывал виду.

Хуже шумов в стенах было то, что дверь моего шкафа со скрипом открывалась сама по себе три ночи кряду. В первый раз я закричала, позвала маму, но вместо нее пришел папа и сказал, что я уже слишком взрослая, чтобы бояться темноты. И я поняла, что мне придется выдерживать это в одиночку, что бы там ни было.

Только вот как?

На другую ночь я зарылась под одеяло и вообразила себя гусеницей, обернутой в кокон, будто я потихоньку превращаюсь в бабочку. Я свернулась в клубочек и сжалась, словно моя ослепительная метаморфоза вот-вот начнется. Я представила пару нежных влажных крыльев, еще липких, начинающих раскрываться за лопатками в предвкушении того момента, когда я покину свое теплое уютное убежище и выползу на солнечный свет. Какая у меня будет расцветка, когда я выйду? Какой чудесный, никогда не виданный узор мои крылья явят миру? Всего за несколько недель до этого на уроке рисования я изобразила огромную бабочку. Она была больше, ярче, цветастее, чем у остальных. Я гордилась ею. Хоть все и сказали, что им больше понравилась бабочка Шоны, потому что она нарисовала черную с красными прожилками и заявила, что это бабочка-вампир.

Игра в гусеницу какое-то время помогала, но мыслями я все возвращалась к шкафу. Прячась под одеялом, я только больше боялась, но я знала, что, если высуну голову, то окажусь нос к носу с тем, что открывало и закрывало створки.

В жарком колючем коконе одеял мой левый глаз зачесался. Я дотянулась до нежных век, почесала их. Стало полегче, или, по крайней мере, это меня отвлекло, так что я продолжила чесаться. И тогда мой палец нашел и пощупал, впервые заметил твердый, жесткий край кости вокруг глазного яблока. Мой собственный глаз лежал в гнезде, был уязвим в нем, как сваренное всмятку яйцо в керамической подставке. Я обводила пальцем глазницу снова и снова, потом провела пальцем вдоль скулы к челюсти.

Теперь уже обеими руками в темноте я познавала другое свое лицо, скрытое плотью. То самое, из белой кости. Лицо, которое не краснеет и не потеет. Оно никогда не выглядит удивленным или грустным, не выдает своих чувств. Если оно вообще что-то чувствует. На нем застыло одно выражение, что бы жизнь ему ни готовила: безгубая ухмылка, холодная, как космос. Кто это был? Как это могла быть я?

Это была Девочка-Скелет, решила я. Задира, чудовище, которое охотится на чудовищ. Она была здесь, внутри меня все это время. Дрожащая, испуганная малышка по имени Эмери Хьюитт была лишь верхним слоем Девочки-Скелета. Ее одеждой и очками. Ее Кларком Кентом. Я думала про бабочку-вампира с кроваво-красными прожилками, которую нарисовала Шона, и теперь понимала, почему та ее придумала.

Девочка-Скелет была смертью, и смерть была прямо здесь, росла и ждала внутри кокона.

После той ночи меня уже мало что пугало.

Алекс

К вечеру он возвращается в гостиницу в Пайн-Ридже, лицо расцарапано, волосы тусклые от пота, одежда грязная.

Он узнал, что новое шоссе делает длинный извилистый крюк для объезда Ривер-Мидоуза, но надеялся найти старую служебную дорогу, от которой можно пешком дойти до забора Заповедника. Алекс в итоге обнаружил, что эта дорога еще открыта, и ехал по ней, пока она не закончилась глубоким крутым рвом – непредвиденным препятствием, не обозначенным на карте. Ров, должно быть, выкопали, чтобы машины не ехали дальше. На противоположной стороне стоял знак, на котором огромными буквами было написано: «ОСТОРОЖНО, ЗАПРЕТНАЯ ЗОНА». Рядом стоял высокий столб с камерой видеонаблюдения. И никакого забора.

Алекс выбрался из машины, подошел к краю рва. Он был наполнен темной стоячей водой, но сам был нешироким. Пожалуй, Алекс смог бы перепрыгнуть. Он прислушался: птицы щебетали и пересвистывались в чаще, издали доносился шум шоссе. Чувствовался слабый запах гниения, растительности, пропитанной прохладной влагой в начале осени. Алекс взглянул на камеру на столбе. Она действительно работала, записывала его самого и автомобиль? Ожидать ли ему визита полиции по возвращении в город?

Да черт с ними.

Он прокричал имя сестры. Раз, другой, третий.

– Эмери! Это Алекс! Я тут!

Подождал несколько минут, прислушиваясь, затем повернулся и побрел к машине. Это было глупо: так он ей не поможет, да и его самого арестуют. Вернувшись назад к шоссе, Алекс провел несколько часов, медленно петляя вокруг Заповедника по тем немногим еще не закрытым дорогам, которые удавалось найти. Не раз он парковался, прячась за деревьями от проезжавших машин, шел в том направлении, где, как он предполагал, начинался периметр Заповедника. Продирался сквозь густые заросли высотой с человеческий рост, проваливался в ямы и выкарабкивался из них, но ни разу так и не увидел забор.

Он падает в постель, намереваясь закрыть глаза лишь на минуту перед душем, чтобы потом выйти и поужинать в какой-нибудь забегаловке неподалеку. Но спустя мгновение он уже на побережье, на мокром песке под ночным небом, и волны лижут его ботинки.

Он стоит у воды, которая простирается вдаль, в темноту. Под ее поверхностью заметно голубое мерцание, исходящее от биолюминесцентных морских существ, как предполагает Алекс. В мягком свете он различает скалистые островки, а у берега – развалины древних зданий с колоннами. Люди в купальных костюмах бредут по песку и входят в прибой.

А потом он видит женщину. Она идет вдоль берега в его сторону.

Клэр Фоли.

Она старше, выше, но манера держаться, сжатые губы – ее невозможно перепутать с кем-то еще.

Ее взгляд задерживается на нем на мгновение, а потом скользит мимо. Она ищет кого-то, но не его.

– Это сон, – говорит он громко. Глубокий звук горна разрывает тишину, и Алекс просыпается.

Снаружи темно. Он встает, пошатываясь, подходит к окну, прокручивая в голове, что скажет матери, когда позвонит ей утром сообщить новости. Как ему приукрасить свои скромные достижения, чтобы она его не раскусила? Позвонив ей после посадки, он понял, что она плачет.

– Она ничего нам не сообщает, – сказала она. – Людям, которые любят и заботятся о ней всю ее жизнь. Она нас отталкивает.

– Я найду ее, мам. Не волнуйся.

– Просто береги себя. Ладно? Не делай ничего… сам знаешь.