Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

ее глаза смотрят на мир его глазами. Всякий раз она отказывалась. Отказывалась и, более того, свои контакты тоже не давала. Он знает каждый дюйм ее дома, от заедающего шпингалета на задней двери до расшатанного плинтуса в комнате с компьютером, где она прячет вещи, которые хочет скрыть от родителей: бритвенные лезвия, купленные в ближайшей аптеке, пыльные журналы, таблетки кофеина, тщательно свернутый бумажный пакетик с чем-то похожим на орегано (это не орегано), – но, если бы он вдруг оказался в Пало-Альто, он не смог бы найти этот дом. Когда Доджер, разговаривая с ним, идет по дорожке, она смотрит на небо, на траву, на что угодно, только не на что-нибудь, что могло бы дать ему хоть какой-то ориентир, и уж точно не на табличку с адресом.

Она все еще избегает его. И это пугает так сильно, что у него нет для этого слов – и это тоже пугает, потому что у него должны быть слова для всего. Доджер что-то скрывает. Он не знает что. И не знает, как это узнать.

– А куда, если не в Стэнфорд? – спрашивает он.

– Не знаю. В Кембридже очень хотят, чтобы я к ним приехала. Еще MIT. И всегда есть Йель. Я понимаю, странно держать его как запасной вариант – это же Йель! – но их математический факультет меня как-то не вдохновляет. Может, отправлюсь в Браун. Или – сюрприз! – поеду в Оксфорд. Мне нравится британская кухня. Их еду по большей части даже жевать не нужно. – Она приглаживает волосы и критически смотрит на свое отражение. – Окей. Лучше уже не будет. Слушай, мне пора бежать. Свяжемся, как вернешься с матча?

– Конечно, – отвечает Роджер. – Удачно провести день!

Уголки ее губ трогает улыбка, такая слабая, что только годы близкого знакомства позволяют Роджеру ее заметить.

– Конечно, – отвечает она. – Как скажешь.

Роджер открывает глаза. Небо потяжелело; наверное, скоро будет дождь. Он покидает место под деревом и спешит ко входу в школу, а мысли о далеких друзьях и невозможных способах связи быстро выветриваются из головы.

Это потом он будет спрашивать себя, как он мог не обратить внимания на ее интонации, на тихую окончательность с виду самого обычного разговора. Это потом он будет себя винить, зная, что все это из-за него. Это потом он поймет, насколько она была сломлена. Но только потом. Время – забавная штука, оно не прощает того, чего мы не замечаем. А здесь и сейчас он бежит, спасаясь от дождя, и у него нет времени беспокоиться о девушке, живущей на другом конце страны. У него нет времени думать о том, как много они могут потерять. Он просто бежит.

В некотором смысле они оба бегут.

Когда ощущение присутствия Роджера исчезает, Доджер закрывает глаза и немного ждет, чтобы убедиться, что она на самом деле одна. Бывает, она думает, что он ушел, а он возвращается – например, о чем-нибудь ей напомнить: о какой-нибудь предстоящей встрече, или событии, или спортивном мероприятии, если ему хочется, чтобы она о нем знала. Так трогательно, что он старается держать ее в курсе своей жизни. Похоже, он думает, что без спасательного круга его существования ей не выжить. И почему бы ему так не думать? Ведь она сама ему это сказала, когда они снова стали общаться. Сказала, что без него она словно была потеряна. Сказала, что осталась одна. Конечно, он переживает, что она может не выдержать. Он знает, что это возможно.

Но он не знает, насколько она по-прежнему одинока. Когда они были детьми, ей было достаточно иметь одного друга, пусть даже воображаемого, но, когда в ответ на ее предложение встретиться он просто разорвал связь, она усвоила урок. Роджер уверяет, что он не такой хороший лжец, как она, что та женщина в самом деле угрожала забрать его из семьи, что он так поступил из страха и отчаяния, – но хороший лжец сказал бы то же самое, разве нет? Она не знает. И не может узнать.

Но зато она может видеть, как он счастлив, как он радуется, что у него есть друзья и девушка, в которую он уже не влюблен, но она все равно ему нравится. Она видит, как он хорошо адаптирован, говоря языком тех взрослых, что изучают ее психическое здоровье, проверяя, не разъедает ли гениальность, будто кислота, плоть ее души. Они думают, что она тоже вполне адаптирована. Да, она одинока, но без нарушений.

Но Доджер – такая разная. И самое главное, она очень хорошая лгунья.

Она идет по коридору в компьютерную комнату, зная, что мать сидит на кухне с чашкой кофе и утренней газетой и прислушивается к шагам дочери над головой. Пойти в компьютерную комнату в это время – норма; не слишком надолго, чтобы не опоздать в школу, но это вполне ожидаемо. Никаких отклонений от заведенного порядка. Она использует те же переменные, что и каждый день с начала учебного года. Это важно.

Расшатанный плинтус отходит от стены легко и беззвучно. Она давно планировала этот день, и она это знает, хотя весь год старалась себя обмануть. Иначе зачем бы ей так тщательно шлифовать края плинтуса до идеального беззвучного скольжения? Конечно, она планировала именно это.

Доджер ужасно, невыносимо устала.

Она не стала бы называть то, что чувствует, именно так, но в глубине души она знает, что «устала» – верное слово, может быть, единственно верное. Она устала. Устала быть слишком умной и постоянно замедляться ради того, что уже не соответствует ее уровню. Устала от взрослых, которые смотрят на нее как на цирковой номер, и от детей, которые смотрят на нее как на циркового уродца.

(Это не совсем одно и то же: для взрослых она силач, пожиратель огня, девочка, танцующая на трапеции без страховки. А для детей – бородатая женщина, девочка с клешнями вместо рук. Взрослые косятся на нее и шепчутся о том, что она умеет. А дети – о том, какая она сама. Все они правы, и все ошибаются, и у нее не осталось сил, чтобы пытаться что-то им объяснить.) Она устала быть одинокой, и оттого, что в ее жизни снова появился Роджер, стало только хуже, хотя должно было стать лучше, потому что она всегда думала, что он такой же, как она, но он оказался не такой, он не такой. У него есть друзья, есть знакомые, есть жизнь. А у нее – числа, фигуры и функции, которыми она может переопределить небо.

И чисел было