Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

его остановить. Прежде чем дверь захлопывается, он успевает заметить ее лицо – белое как мел, увенчанное огромными по-детски испуганными глазами. Он чувствует себя виноватым, на самом деле чувствует себя виноватым, но, как любит говорить Доджер, времени нет.

Правило «не покидать кампус без разрешения» распространяется на всех учеников независимо от возраста, но это чрезвычайная ситуация, и у него уже все равно будут неприятности, когда мисс Браун придет в себя, побежит следом и обнаружит, что в администрации его нет. Он сломя голову мчится на улицу. Дождь временно прекратился, но даже если бы он шел – это не имело бы никакого значения. Роджеру нужно добраться до телефона. Секунды утекают слишком быстро – не уследить, не поймать, – и мир вокруг кажется перенасыщенным, слишком ярким, острым – вплоть до воздуха, раздражающего кожу.

«Вот как Доджер видит время», – думает он; его лихорадит. Доджер истекает кровью внутри него, так же как где-то там, в пыли. Все зыбко. Все стремится куда-то прочь. Время подходит к концу. Он чувствует это всеми фибрами души, как чувствует тень, которая притаилась на краю сознания и грозит другим, более тяжелым припадком. В таком состоянии ему точно нельзя было никуда бежать. Вместо этого надо было ехать в больницу. Но времени нет, время подходит к концу, времени нет – настойчиво вертится в сознании мешанина из слов, которые будто летят кувырком и едва успевают собраться в строчки; и он знает, что в больнице ему не помогут. Он не может объяснить, откуда он это знает; он просто знает.

Прямо сейчас он осознает, что у него есть выбор – бежать сразу после припадка или отправиться в больницу, – и правильный выбор ведет на улицу. Если выбрать второе – они оба умрут.

Он бежит по тротуару – кажется, со скоростью сто миль в час, – пытаясь расслабиться в движении, выровнять дыхание, успокоиться от самого процесса бега. И не может.

Даже собственное тело начинает казаться ему неправильным. Оно слишком длинное, слишком нескладное, кожа слишком туго обтягивает кости. Он не хочет думать о том, что это может значить, и поэтому просто бежит как можно быстрее, насколько хватает сил.

Небо с тучами, предвещающими новый дождь, напоминает набухший синяк. Воздух наэлектризован. Это день Франкенштейна, вот-вот полыхнут молнии. Роджер, не глядя по сторонам, бросается через дорогу, сзади гудят, но он бежит дальше, даже не оглянувшись. Он не может позволить себе оглянуться. Он не из тех детей, кому богатые родители дают с собой мобильные, и он не знаком ни с кем из таких детей достаточно близко, чтобы одолжить у кого-нибудь телефон – по крайней мере, не после внезапного припадка, не когда у него почти не осталось времени. На Гарвардской площади, в полумиле отсюда, есть телефонная будка, а у него в кармане горсть монет по двадцать пять центов – когда они с Элисон идут куда-нибудь вместе в пятницу вечером, он платит ими за парковку. Она поймет, если он одолжит пару долларов. Она поймет, что он помогал другу.

(А может, и не поймет, потому что нормальному человеку все это не объяснить: он с трудом объясняет это даже себе, хотя в его сознании происходящее горит так ярко, что освещает даже самые потаенные уголки. «Тут обитают чудовища», – думает он и знает, что, если он выживет, если они выживут, свиданий по пятницам больше не будет. Элисон никогда не поймет, почему он сбежал из кампуса, когда ему явно была нужна медицинская помощь, почему он подверг себя такой опасности, ради чего он рисковал разбить ей сердце. В их общем языке просто нет слов, чтобы объяснить, почему он все это сделал, так что это будет последний гвоздь в крышке гроба, который они все это время мастерили, чтобы с почестями похоронить их любовь.)

Роджер уже на перекрестке Массачусетс-авеню и Кеннеди-стрит, и, когда он подбегает к телефонной будке, небеса наконец разверзаются и начинается дождь. Он даже благодарен этому: в сентябрьском ливне никто не заметит, что ты обмочился. Вода равнодушно-холодная, но это неважно: пока сохраняется чувствительность в пальцах, он способен опустить четвертак в автомат, он может…

Если первый припадок был подобен вспышке молнии, то второй – будто раскат грома. Он чувствует, как подгибаются колени, как щека впечатывается в кирпичный тротуар так сильно, что наверняка останутся синяки в пол-лица, мир становится сапфирово-синим, а потом наступает темнота, и он уже ничего не чувствует.

Когда Роджер открывает глаза, дождь уже прекратился и тень на задворках сознания практически исчезла. Люди идут по тротуару – некоторые все еще держат над головой зонтики, – глядя на него со спокойным безразличием, будто не смогли найти по телевизору ничего более интересного. На этот раз сесть гораздо труднее – как и должно быть после серьезного припадка. Вокруг, поблескивая серебром под завесой дождевых капель, рассыпаны монеты. Любопытство и осторожность, должно быть, не смогли пересилить друг друга, поэтому его никто не ограбил. Он старается собрать как можно больше монет; руки у него дрожат, а колени болят – в течение часа им дважды как следует досталось.

Поднявшись на ноги, он плетется к телефонной будке, шатаясь, будто пьяный. Идти немного, но даже это расстояние его выматывает; он останавливается, опирается рукой о шершавую кирпичную стену и, опустив голову, пытается сделать глубокий вдох, чтобы, когда он дозвонится, его голос не походил на голос сумасшедшего. Все расплывчато и странно. Неподалеку притаился третий приступ, сильнее всех предыдущих, он подкрадывается все ближе, словно монстр из ужастиков Доджер. Скоро он до него доберется, и тогда свет погаснет навсегда. Слова закончатся навсегда.

За этой гранью слова уже не смогут ему помочь.

А может, и смогут.

– Доджер, – шипит он, и впервые в жизни ему глубоко плевать на то, что кто-то может услышать или осудить его за то, что он разговаривает с воображаемым другом.

Он ныряет в пустоту, в пространство, которое они создали друг для друга, туда, где она позволяла ему видеть ее глазами, а он позволял ей видеть своими.

– Доджер, что ты натворила?

Она не отвечает словами: слова никогда не были ее сильной стороной, и, если слова сейчас ускользают даже от него, должно быть, у нее их совсем не осталось. Вместо этого ее веки приоткрываются, и он видит густо переплетенные заросли ежевики с последними ягодками прошедшего лета; кажется, что в Калифорнии вегетационный период длится вечно – неохотно закончившись, он, едва позволяет погода, тут же начинается снова. Калифорния – словно