Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

Он пытался.

Спасение

Лента времени: 7:51 PST, 5 сентября 2003 года (тот же день тот же день тот же день)

Питер Чезвич не из тех, кого легко напугать. Он никогда не боялся. Он смотрит ужастики вместе с дочерью и смеется над резиновыми монстрами и преувеличенно жуткими сценами; новости вызывают отвращение, но не страх. Это другие люди боятся, а он – нет.

Но, когда он огибает дом и видит мигающие сирены на полицейских машинах, припаркованных за углом, у него едва не останавливается сердце.

Подъездная дорожка к дому перекрыта, поэтому он втыкает машину в первое попавшееся свободное место, наехав передним колесом на поребрик. Но ему все равно. Он уже выскочил из машины и бежит ко входу в дом, а когда полицейский заступает ему дорогу, он ревет: «Я ее отец!» с таким неимоверным отчаянием, что мужчина пропускает его и не пытается спорить, не просит успокоиться.

Это плохо. Он знал, что все плохо, с того самого момента, как мальчик с новоанглийским акцентом повесил трубку (он выследит его, о да, он найдет его и сначала поблагодарит, а потом даст в челюсть так, чтобы у него треснули зубы, потому что он знал, он знал и не позвонил, пока не стало слишком поздно). Он знал, что все плохо, когда позвонил домой, и Хезер сказала, что не знает, где Доджер, что она рано ушла в школу и поцеловала ее на прощание, чего не делала с восьмого класса. Каждый знак на пути, начавшемся с того звонка, говорил ему, что все плохо, и он верил им всем.

Он просто не верил, что все настолько плохо. Так плохо, что во дворе стоят целых трое полицейских; так плохо, что там, где, вероятно, стояла машина скорой помощи, – пустота. Насколько быстро они увезли ее? Они увезли ее или просто тело – пустую, покинутую, бесполезную оболочку? Она донор органов. Она решила поступить со своим телом именно так, как только стала достаточно взрослой, чтобы самой принимать такие решения. Они бы постарались доставить ее в больницу как можно скорее, независимо от того, жива она или мертва.

Мысль о том, что сердце его дочери бьется в чьей-то чужой груди, заставляет его пошатнуться, и ему приходится опереться о дверной косяк под сочувствующими взглядами полицейских. Ни один из них не пытается его поддержать. Это плохо. Очень-очень плохо.

Хезер, видимо, не поехала в машине скорой помощи, а решила дождаться его. Она на кухне, руки у нее пусты, на полу разбитая чашка с кофе. Она в тупом недоумении смотрит на эту чашку, будто не может понять, как она там оказалась: почему сработала гравитация, почему законы вселенной продолжили работать, а не просто отключились в ту самую секунду, когда все это началось. Вселенная должна была ее предупредить. Вселенная хоть как-то должна была ее предупредить.

Внутри еще один полицейский. У него в руках точно такая же чашка, как та, что лежит на полу; он смотрит на онемевшую дрожащую женщину с настороженным хладнокровием человека, который много раз видел, что делает с людьми горе. Он будет здесь столько, сколько потребуется, но самому ему не хочется здесь находиться.

– Хезер.

Питер останавливается у разбросанных в луже осколков. Жена не сводит глаз с пола, словно не услышала его голос.

– Хезер, – снова говорит он, уже громче.

Она поднимает взгляд. Перед тем как он позвонил, крича, чтобы она пошла на задний двор и нашла их дочь, она успела накраситься, и тушь прочертила на щеках толстые грязные линии. Она даже не попыталась их стереть. А какой в этом смысл?

– Она жива?

Тот же пустой взгляд, щеки в грязных разводах, молчанье.

– Доджер жива?

– Да, – отвечает она и отшатывается, испугавшись звука своего голоса, сиплого и надтреснутого. Затем повторяет еще раз: – Да.

– О господи, слава богу. – Питера нельзя назвать религиозным человеком, но он еле сдерживается, чтобы не упасть на колени. Вместо этого он поворачивается к полицейскому и спрашивает: – Куда увезли мою девочку?

– Мистер Чезвич? – спрашивает полицейский.

Питер кивает, и полицейский ставит чашку с кофе на стол, подальше от края.

– У вашей дочери серьезные повреждения, которые она, по всей видимости, нанесла себе сама. В последнее время она не казалась подавленной? Может, ссорилась с кем-то в школе или у нее возникли какие-то неожиданные проблемы? Она ни о чем таком не говорила?

– Ни слова.

Но на самом деле она о таком говорила, ведь так? Тому мальчику, который позвонил ему на работу. Мальчику, который мог спасти ее жизнь. Мальчику, который даже не назвал своего имени.

– Вы уверены, что она сделала это сама? – спрашивает он медленно, словно пробирается по минному полю, и какое-то из предложений может взорваться и всех их убить.

Полицейский тут же подбирается.

– Почему вы спрашиваете?

Питер сбивчиво объясняет, что ему позвонил мальчик с новоанглийским акцентом. Мальчик, о котором он раньше не слышал, но тот знал, что Доджер в беде, и абсолютно точно описал, где она, хотя Пэтти сказал, что звонит из школы.

Когда он заканчивает рассказ, лицо полицейского становится непроницаемым.

– Что скажете? – спрашивает Питер.

– Мне кажется, пора отвезти вас с женой в больницу, – отвечает полицейский. – Вам нужно быть там.

Он ничего не объясняет. Это не его работа. Но он видел, как их дочь, белую, как бумага, с обеими руками, забинтованными от запястья до локтя, погрузили в скорую. Он надеется, что отец прав и на девочку напал неизвестный мальчик, а потом позвонил – то ли из угрызений совести, то ли чтобы позлорадствовать: ему трудно представить, что такая хрупкая девочка могла нанести себе такие раны сама, хотя все улики указывают именно на это. Но для ее семьи было бы лучше, если бы на нее кто-то напал. В таком случае кого-то можно было бы привлечь к ответственности, чтобы он заплатил за содеянное. Но если девочка сделала это сама, что ж…

Она будет расплачиваться годами, если вообще выживет. Неудачная попытка самоубийства всегда влечет за собой последствия. Судя по тому, как медики готовили ее к транспортировке, ее жизнь висит на волоске – объяснять это тоже не его работа. Пусть больничный персонал сам разбирается и со скорбящими родителями, и с последствиями трагедии. Он просто доставит их, куда необходимо.

– Хорошо, – говорит Питер.

Он ступает в кофейную лужицу и успокаивающе кладет руку на плечо жены. По крайней