Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

– Доджер. Ответь мне.

Она молчит. Они почти никогда не ощущали, что чувствует другой, но, возможно, это чувство говорит само за себя: глубокая удовлетворенность, смешанная с горьким «прости»; это чувство пробирает его до костей, вышибая воздух из груди. Она закрывает глаза. Но недостаточно быстро. Он видит кровь на кончиках ее пальцев (ее глазами, так что кровь красная, красная-красная-красная); эта вытянутая рука – единственная часть тела, попадающая в ее поле зрения, и он понимает, что она предвидела, что он выйдет на связь, что он предпримет эту неистовую попытку достучаться до нее, и с математической точностью скрыла все, что могло бы сказать ему, что она сделала, куда именно и как глубоко надавила бритвой. Кончики пальцев – случайность. А еще он понимает, что она потеряла так много крови, что даже не поняла, что он их увидел. Она вряд ли хочет, чтобы ее спасали.

Она вряд ли подозревает, что забирает вместе с собой и его, и, даже если он сейчас ей об этом скажет, она вряд ли сможет что-нибудь сделать. Все уже зашло слишком далеко.

– На хрен эту квантовую запутанность, – бормочет он и, открыв глаза, снимает телефонную трубку.

Получить номер Стэнфордского университета легко: оператор счастлив его сообщить, даже с удовольствием соединяет Роджера за дополнительный четвертак. Зрение расплывается по краям, те немногие цвета, что обычно ему доступны, словно стираются из мира, как будто Доджер, выходя за порог, забирает даже эти остатки с собой. Он закрывает глаза, но не чтобы дотянуться до нее, а чтобы исключить еще один отвлекающий фактор – мир словно нарочно стремится все больше его отвлечь. Сейчас он не может позволить себе потерять нить разговора. Слишком поздно слишком поздно она уже перешла черту либо спасение придет к ней (а заодно и к нему) прямо сейчас либо уже никогда.

– Твоя принцесса в другом замке, – говорит он и смеется, и все еще пытается взять смех под контроль, когда гудки прекращаются.

– Администрация Стэнфорда, чем я могу помочь вам? – спрашивает резкий женский голос. Этот голос человека, у которого нет времени на ерунду, и он без раздумий повесит трубку, если дать хоть малейший повод.

Роджер открывает глаза. Глядя на свои все более расплывающиеся ноги, он говорит самым вежливым тоном, какой способен выжать на остатках своей энергии:

– Здравствуйте, мэм. Мне необходимо поговорить с профессором Чезвичем.

– Приемные часы профессора Чезвича с восьми до десяти утра в будние дни. Сейчас он недоступен для общения со студентами. Я могу перенаправить вас на его голосовую почту.

Черт. Черт. Снова эти дурацкие часовые пояса. Голосовая почта не дойдет вовремя, он это знает, он знал бы это, даже если бы не увидел глазами Доджер кровь у нее на пальцах. Время поджимает.

– Мэм, простите, но вдруг есть какой-нибудь способ соединить меня с ним прямо сейчас, это важно. Я одноклассник его дочери, а Доджер до сих пор нет в школе.

– Не думаю, что это достаточно важный повод…

– Пожалуйста.

За сотни миль от него, на другом конце континента, что почти то же самое, что на другом конце света, Пэтси Синклер замирает. Отчаяние в голосе мальчика шокирует само по себе, но еще в его голосе звучит приказ, и какая-то ее часть хочет на него откликнуться. Хочет сделать все, о чем он попросит. И это громкая часть. Похоже, к ней стоит прислушаться.

Пэтси Синклер работает секретарем уже тридцать лет. И она прекрасно справляется; она знает, как отделить зерна от плевел, и следит за тем, чтобы разные чудики и ненормальные не доставали опекаемых ею преподавателей. Она слышала всякое: от отличников, отчаянно пытающихся избежать ответственности за плагиат, до двоечников, вымаливающих еще один шанс. Но этот мальчик… Этот мальчик говорит так, будто он умирает. Или умирает кто-то другой.

Когда она начинает говорить снова, ее голос звучит мягче, любезнее; он успокаивает.

– Успокойся, сынок. Что случилось?

– Пожалуйста. Доджер говорила, что хочет причинить себе вред, но мы не думали, что она действительно это сделает, но ее нет, и я думаю, случилось что-то ужасное. Пожалуйста, можете набрать его номер?

– Хорошо, – отвечает она с придыханием.

И Роджер понимает, что она сдалась. Может быть, когда Доджер нет рядом, лжец из него не такой уж плохой.

(Может быть, дело в чем-то еще. Но, что бы это ни было, сейчас не время.)

На линии что-то щелкает. Идут гудки. Зрение продолжает размываться, создавая сужающийся тоннель, ведущий вниз, вниз, вниз, в темноту. Будто кроличья нора. Вот-вот появится Доджер в жилете и с часами Белого кролика и скажет ему, что он опаздывает. Все рушится. Все разваливается на части.

«У меня нет кровотечения, но налицо все признаки потери крови», – думает он, и третий, последний припадок подступает еще ближе, словно собака, тянущаяся к руке хозяина. Он не ее хозяин, но собака этого не знает. Она будет любить его до самой смерти. «Мы не должны были попасть в Страну чудес», – думает он, и Невозможный город в огне, и скоро все закончится.

Идут гудки, а затем – о чудо! – кто-то берет трубку.

– Кабинет профессора Чезвича, это профессор Чезвич, слушаю вас.

– Сэр, я друг вашей дочери, сейчас она умирает от потери крови в овраге за вашим домом. – Он слишком устал, чтобы лгать. Он должен напугать этого человека, чтобы тот немедленно начал действовать. – У нее есть место за ежевичными кустами. Она ходит туда с самого детства. Еще не слишком поздно, но она уже потеряла много крови. Вам нужно поторопиться.

– Кто это? – в голосе профессора Чезвича звучит гнев, но еще страх – достаточно сильный, так что у этого звонка все-таки есть шанс сработать.

– Друг. Пожалуйста. Я знаю, вы не хотите мне верить, я знаю, это звучит как бред сумасшедшего, но ради Доджер вы должны добраться до дома как можно скорее. Вы должны спасти ее. Вы должны добраться домой и спасти ее.

Профессор Чезвич что-то лопочет и хочет узнать что-то еще, но Роджер аккуратно кладет трубку на рычаг. Вот и все; он сделал все, что мог. Он пытался. Он отдал последние силы, но он пытался.

– Сколько раз мы будем это делать, Додж? – бормочет он. Окончания слов – будто кашица, оплывают и падают с ложки. Она его не слышит. Связь не ощущается, нет никаких признаков, что дверь еще существует. Все в порядке. Все в порядке. Он пытался. Он пытался… пытался…

На него обрушивается третий приступ – запредельно огромный.