Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

– Пойдем, – говорит он.

Доджер открывает глаза и видит белый потолок в тускло освещенной комнате; ее первая мысль – смерть до ужаса похожа на пробуждение после желудочного гриппа. Все как бы в отдалении, зыбкое, будто это не реальность, а искусные декорации, сконструированные эльфами, пока она ничего не видела.

Ее вторая мысль – если это и правда смерть, слишком много всего вокруг пикает и мигает. Она пытается сесть и обнаруживает, что у нее нет сил; будто ее мышцы, как и весь остальной мир, тоже заменили на бутафорию. Что-то странно давит на правую руку. Она поворачивает голову. Вся рука от плеча до запястья забинтована; у сгиба локтя под бинты заныривает линия капельницы. С ее губ срывается стон, в котором смешались отчаяние и разочарование. Она не из тех, кто легко справляется с провалами, а уж с таким… После такого в прежнее русло уже не вернуться. Она больше не будет гением-себе-на-уме, а превратится в девочку-которая-хотела-покончить-с-собой. Хотела, но не смогла. Даже это она не смогла сделать правильно.

Доджер закрывает глаза и гадает, как много крови она потеряла. «Может быть, все-таки достаточно много, и после переливания крови у меня будет сердечный приступ от шока», – с надеждой думает она. Она не знает, бывает ли такое на самом деле, но звучит неплохо, и, по крайней мере сейчас, ей проще в это поверить. Проще справиться с разочарованием от того, что она не смогла даже правильно умереть.

– Доджер? – Голос матери надломлен.

Доджер снова открывает глаза, поворачивая голову на звук.

– Мама? – хрипит она.

– Ты очнулась! – Мать стремительно пересекает комнату и останавливается возле самой кровати; ее руки мельтешат перед лицом, словно она не знает, куда их деть.

Она смыла с лица тушь, но бледность осталась; они одинаково бледны – мать и дочь. Из обеих словно выкачали всю кровь.

– Ты очнулась, – повторяет она.

– Да, – шепчет Доджер, закрывая глаза. – Кажется.

Она так устала. Она даже не уверена, что все это происходит на самом деле, может быть, она умирает, и ей снится кошмарный сон. Но она все равно напрягается. Сейчас начнутся крики. Но нет.

– Полицейские сказали нам, что случилось. Этот мальчик из Новой Англии… Они его найдут. Просто скажи, как его зовут, и они найдут его.

Глаза Доджер снова распахиваются. Она удивленно смотрит на мать.

– Что?

– Представляешь, он позвонил отцу. После того как он затащил тебя в овраг и изрезал, он позвонил твоему отцу на работу и сказал ему, что ты там лежишь и истекаешь кровью. Если бы меня не было дома… – Хезер Чезвич вздрагивает. Она видит это будущее удивительно ясно. Мир, из которого ушли краски. – Доджер, тебе так повезло. Нам всем так повезло. Просто скажи полиции, как его зовут, и мы его поймаем, и он больше никогда не совершит ничего подобного.

– О, – шепчет Доджер. Она закрывает глаза и не торопится их открывать.

«Вот как ты расплатился за то, что бросил меня одну; ты спас меня, когда я не хотела, чтобы меня спасали», – думает она, и это истинная правда, круг замкнулся. Он оставил ее, и она долго-долго падала, но, когда она действительно в нем нуждалась, он ее поймал. Он ее поймал. Он ловит ее прямо сейчас.

– Я не знаю, как его зовут, – лжет она, и мать верит ей.

И, когда приходит отец, он тоже ей верит, потому что Доджер Чезвич – очень хорошая лгунья; потому что ее история лучше правды, по крайней мере на этот раз. По крайней мере сейчас. А может быть, останется такой навсегда. В полиции ей верят не до конца, но записывают ее показания и обещают держать ухо востро. Она будет жить. Их дело сделано.

Через неделю ее выписывают из больницы. Она едет домой, и по внутренней стороне обеих рук у нее бегут швы, будто уравнения, которые она никогда не сможет решить, а когда швы снимут, останутся едва заметные шрамы, которые просто так даже не разглядишь. Она всю жизнь будет знать, что они там есть, но, наверное, это и хорошо. Может быть, ей необходимо постоянное напоминание о том, что она не может прыгнуть в пропасть, потому что кто-то непременно ее поймает, неважно, хочет она этого или нет.

Она то и дело слышит, как Роджер ее зовет, – почти целый год. Она не отвечает. Полиция ищет мальчика из Новой Англии, а она точно знает, где он, и не отвечает ему. В конце концов он перестает выходить на связь. И это тоже совершенно правильно; это тоже означает, что круг замкнулся.

Пройдет пять лет, прежде чем они встретятся снова.

И этих пяти лет даже близко не будет достаточно.

Циб обхватила колени и наблюдала, как хмурый Эйвери, засунув руки в карманы, вышагивает взад-вперед по радужному переливу невероятной дороги.

– Ты уже перестал на меня злиться? – окликнула она его.

– Нет, – угрюмо ответил он. – Ты не должна была так поступать.

– Нам нужно было что-то отдать Шмеледведю, чтобы он нас пропустил. Мою рогатку или твою линейку отдавать было нельзя. А от того, что мы отдали блеск с твоих ботинок, нам хуже не стало.

– Мне стало хуже, – возразил Эйвери. Он наконец прекратил вышагивать и повернулся к ней.

Без блеска его ботинки стали самыми обычными кожаными ботинками, как у любого ребенка на детской площадке. В них больше не отражалась его рубашка, и оттого она казалась менее накрахмаленной; волосы казались чуть менее причесанными. Теперь он выглядел как самый обычный мальчишка.

Циб почувствовала, как ребра щекочет страх. Сможет ли эта дорога привести их домой, если они по пути потеряют самих себя?

А. Дебора Бейкер «За лесоградной стеной»

Книга III

Аспирантура

Хаос: настоящее определяет будущее, но приблизительное настоящее не определяет его даже приблизительно.

Эдвард Лоренц

Время на все есть; свой час для беседы, свой час для покоя[11].

Гомер «Одиссея»

Родственный визит

Лента времени: 0:00 PST, 6 сентября 2003 года (полночь)

Мужчина в пурпурной мантии идет по больнице при свете свечей, но никто не останавливает его и не спрашивает, куда он направляется. Никто даже не смотрит в его сторону. Он невидим или почти невидим, но