Мстислав Дерзкий часть 2 - Тимур Машуков

к тебе в избу положили, так она сильно стонать начала. Девки проснулись от этого, испугались. Ну, мы ее отварами полечили, да там и пристроили. Тепло и сухо, что еще надо? А подходить к ней боимся — странная она и маг, чую, сильный. Как бы беды какой не приключилось…

— Все решим, дед Захар. Но сейчас меня терзает другой вопрос — баня. Можно ли её как-то растопить в такую погоду? А то у меня, — я почесал предплечье, — кожа вся чешется, чуть ли не слазит. После вчерашнего.

Захар снова смерил меня изучающим взглядом, но кивнул.

— Баня-то свободна, на задворках, у ручья. Дров сырых много, но в предбаннике есть сухонькие, я с вечера припас. Иди, парься, раз такое дело. Сам справишься, али помочь?

— Сам. Дело-то не хитрое, — обрадованно кивнул я.

Это именно то, что мне было нужно. Кивнув ему в благодарность, я развернулся и пошёл обратно, к своему дому, чтобы захватить чистое бельё и мыло. Все мысли уже были там — в тёплом, дымном пару, в хлестких ударах веника, в ощущении полного, тотального очищения. А потом… потом нужно будет поговорить с девушками. И с той, четвёртой. И понять, что делать дальше. Война с Тёмным Князем никуда не делась. Она только начинается. Но сначала — баня.

Дорога к ней, даже под моим импровизированным воздушным щитом, оказалась не самой приятной прогулкой. Ветер норовил задуть ледяные струи дождя под купол, а земля под ногами превратилась в сплошное месиво, чавкающее и засасывающее сапоги по щиколотку.

Сам банный сруб, почерневший от времени и непогоды, стоял на краю деревни, у самого леса, подпертый с одной стороны огромными валунами, а с другой — бурлящим от дождя ручьём, который уже почти вышел из берегов. Мертвяки, когда атаковали деревню, ее не тронули — одной проблемой меньше.

Предбанник пах сыростью, дымком, впитавшемся в бревенчатые стены, и сухими травами, развешанными пучками под низким потолком. Я с благодарностью отметил аккуратно сложенную поленницу сухих, золотистых берёзовых поленьев — Захар не соврал, позаботился. Забравшись внутрь, в самую парную, я скинул с себя всю одежду, бросил её на деревянную лавку и с наслаждением потянулся, чувствуя, как мышцы играют под кожей, полные новой, дремлющей силы.

Растопка печи оказалась делом медитативным. Я не спеша укладывал поленья в ненасытную жердь каменки, подкладывал лучину, раздувал огонь, наблюдая, как языки пламени начинают лизать чёрные камни. Постепенно, вместе с треском дров, баня начала наполняться тем особым, сухим жаром, который не обжигает, а обнимает, проникает в самую глубь костей.

Я забрался на нижнюю полку, перевернулся на живот, чувствуя грубые, тёплые доски и закрыл глаза. Жар накатывал волнами, заставляя кожу покрываться испариной. Я чувствовал, как он вытягивает из меня остатки вчерашнего напряжения, всю ту грязь, боль и адреналин, что въелись в поры. Дышал глубоко и ровно, впуская в лёгкие раскалённый воздух. Тело становилось тяжёлым, расслабленным, почти невесомым. Сознание уплывало, теряя границы, растворяясь в этом блаженном, животном ничто.

И тут скрипнула дверь.

Я не открыл глаз. Не шелохнулся. Мои обострившиеся чувства, выхлестнутые наружу жаром, уже просканировали вошедшего. Вернее, вошедших. Лёгкие, осторожные шаги. Сбивчивое дыхание. И запах — не опасности, не угрозы. Запах мыла, чистых волос и… смущения. Девичий смех, приглушённый, словно его пытались задавить ладонями.

Я так и лежал, притворяясь спящим, хотя улыбка уже просилась на губы. Понял. Ну конечно. Спасённые пташки решили отблагодарить своего благодетеля. Кто их надоумил? Старая добрая деревенская традиция? Или это их личная инициатива?

Послышался всплеск воды, затем лёгкое шлёпанье по мокрому полу. Потом на меня опустились веники. Берёзовые, пахучие, уже хорошо распаренные. И не один, не два. ШЕСТЬ!!! То есть, они взяли их в каждую руку⁈ Сначала они коснулись кожи почти несмело, едва-едва, словно проверяя реакцию. Потом, убедившись, что я не просыпаюсь и не возражаю, стали смелее. Зашуршали листьями по моей спине, плечам, пояснице. Движения были не профессиональными, не такими, как у банщика-мужика, что знает каждую жилку и мышцу. Они были живыми, немножко неумелыми, но оттого ещё более приятными.

— Ой, смотрите, какой… крепкий… — прошептал один тихий голосок.

— А спина вся… в рубцах… — добавил другой, полный сочувствия и любопытства.

— Да вы его не жалейте, хорошенько пройдитесь! — это прозвучало уже с задорной ухмылкой.

И веники ожили. Заходили хлестче, веселее. Листья шлёпали по коже, разгоняя кровь, вбивая в тело тот самый целебный дух берёзы. Жар казался уже не таким сильным, он стал мягким, проникающим. Я издал довольный стон, чуть приподняв таз, давая им доступ к самым зажатым мышцам.

Они, воодушевлённые, принялись за дело с удвоенной энергией. Особенно досталось моей пояснице и… ну, той самой части, на которую часто покушаются разные монстры и которая является главным сигнализатором приближающихся проблем. Удары веников по мягким местам отдавались приятной, немного резкой жгучестью.

Девушки смеялись, уже не скрываясь, их голоса звенели под низким потолком парной, смешиваясь с треском дров и шипением воды на камнях.

Я окончательно расслабился, отдался на волю этого странного, диковатого, но бесконечно целительного ритуала. И тут я почувствовал нечто новое. Под ударами веников, под напором жара с моего тела начало слезать что-то. Не пот и не грязь. Словно тонкая, прозрачная плёнка — старая, отмершая кожа. Она сходила пластами, обнажая новую кожу под ней — розоватую, упругую, невероятно чувствительную.

Я приоткрыл один глаз, взглянул на своё предплечье. Так и есть. Старые шрамы, следы давних битв, казалось, стали менее заметными. Кожа дышала, по ней бежали мурашки от прикосновения берёзовых листьев. Тело, вчера ещё ноющее и измождённое, теперь было молодым, сильным, полным неисчерпаемой энергии. Ну ладно, не совсем молодым, конечно, но уже и не настолько старческим. Сила, поглощённая от нечисти, наконец-то полностью ассимилировалась, стала своей, встроилась в меня, не ломая, а обновляя.

— Ой! — вдруг вскрикнула одна из девушек. — Да с него кожа слазит, как с змеи!

— Тихо ты! — зашикала другая. — Он же спит!

— Так это же хорошо! Это он… очищается!

Они продолжили своё дело, но теперь уже с каким-то трепетным, почти священным ужасом. А я лежал, уткнувшись лицом в дерево полка, и тихо смеялся. Очищается. Верно. От старой жизни. От старой слабости. От всего, что мешало быть тем, кем я должен был стать.

Наконец, они отступили, запыхавшиеся, довольные.

— Ну, вроде всё, — устало выдохнула одна.

— Да, пропарили мы его знатно.

Послышались шаги, удаляющиеся к двери. Я не стал их останавливать, не стал открываться. Пусть это останется их маленькой тайной, их способом сказать