Ты вернешься! - Галина Валентиновна Чередий

Как стыбрили бычки под козырьком подъезда и пробовали впервые курить в семь лет, а потом нас дурней тошнило и шатало, но корчили деловые рожи прожженных куряг позеленевшие.

Как лазили по домам под снос, и один раз меня там чуть насмерть не завалило рухнувшей крышей, но обошлось только парочкой сломанных ребер, даже родители ни о чем не узнали, хоть и влетело за грязные и рваные шмотки.

Как в хоккей с командой соседских дворов рубились и мне впервые нос сломали клюшкой, за что я выбил оппоненту зуб, как в прорубь раз провалился, как с крыши в сугроб прыгали и Васька ногу сломал, лошара, а мы его домой на себе перли. А еще как пробирались на местный аэродром, напилить магния на взрывпакеты.

Как противостояли пытавшимся отжимать у нас мелочь старшеклассникам, а потом и подростковым бандам на районе. Признался и как обложался на собственных проводах в армию, нажравшись в дымину, и поэтому обломав себе весь интим с тогдашней подружкой, потому что блевал пол ночи. Трепался о службе в ВДВ, о прыжках с парашютом, как сержант гонял и заставлял отжиматься до черноты в глазах, и о частом полуночном мочилове с оборзевшими дедами, которые все же отвалили от меня в итоге, решив, что бодаться с таким психом на всю голову — себе дороже.

О том, как строили с друзьями мое логово и как шабашили на чужих стройках, как помогали друзьям-знакомым от рэкета отбиваться. Короче, о всей ежедневной ерунде, что происходила в моей жизни до появления Эрин и творилась еще между нашими встречами, но как будто перестала быть настоящей моей реальностью.

Моя девочка засыпала меня вопросами, чаще о самых казалось бы элементарных вещах, вроде как в поезде о цветах, и было так странно, что ее может реально интересовать то, что для меня было обыденностью, которую и не замечал, потому что так принято и было всегда.

Эрин же мне поведала о своем детстве, так разительно отличавшимся от моего, почти бесконтрольно-беспризорного. Юные хранимые Луной первые лет пятнадцать, оказывается, вообще не покидают территорию стаи, потому что склонны к спонтанным переворотам при малейшем волнении. Их постоянно должен контролировать старший наставник и частенько навещает прим стаи, чтобы обуздывать нрав истинной буйной формы, приучать к подчинению и заодно к самоконтролю. Природная агрессия бурлит в них чуть ли не с рождения, поэтому молодняк начинают тренировать днями напролет, чтобы уставали и меньше дрались. Малейшее неподчинение оборачивается жесткими наказаниями. Только ближе к двадцати годам хранимых выпускают на первые свободные пробежки, и они могут увидеть мир вне своей стаи. И только в этом возрасте Эрин перестали муштровать наравне со всеми, потому как, с момента ее вхождения в подростковый возраст и осознания в себе той самой ментальной силы подчинения, больше никто не смел приказывать что-либо будущей приме, а уж тем более оскорблять ее прикосновением без позволения или же наказанием.

Своей матери она не помнила, воспитывал и учил развивать в себе силу подчинения, а также приемам управления стаей ее отец — прим Эдгар. Эрин Эдгаровна тут у меня.

Власть примов неоспорима, неуважение, бунт карается смертью. Но и самим примам недопустимо показать хоть каплю слабости или физической немощи членам стаи, они должны быть гребанными терминаторами какими-то, походу. Так что, возможности просто побыть девочкой, маленькой и любимой, моей красавице так и не представилось. Ничего, буду это исправлять.

Кстати, в момент нашей эпичной встречи она шла на типа свидание с будущим примом другой стаи. По их правилам молодые вожаки должны впервые пересечься один на один, без охраны и присмотра, и эта встреча становилась по сути не столько разведкой на предмет возможна ли симпатия, а по факту эдаким бескровным сражением кто кого ментально подомнет. Короче, к романтике союзы примов никакого отношения чаще всего не имеют. Но вместо примовского засранца появились те чуваки с оружием и все случилось, как случилось, чему я рад пипец как. Нет, не тому, что Эрин пострадала тогда, при воспоминании о ее травмах до сих пор внутри все застывает в ледяную кашу и болит фантомно, а тому, что это привело в итоге нас туда, где мы сейчас.

Жизнь в стае Курта — постоянная готовность отразить любое нападение и подготовка к новым собственным атакам, когда бы прим не решил в них повести. Эти Курта, короче, какие-то дико лютые, даже среди своих, как я понял, и моей княжне однажды придется встать во главе этих зверюг.

— Детка, а в чем прикол постоянно стремиться воевать? — спросил я ее, поднимаясь на локте, и проходясь по обнаженному вызолоченному ярким солнцем телу жадным взглядом. Мы недавно купались в реке, гоняясь друг за другом, потом занимались сексом на отмели, а теперь развалились на траве, обсыхая, согреваясь и остывая одновременно. Я не мог перестать смотреть на Эрин, любоваться ею. Она все та же, моя любимая, которую исцеловал, излапал, облизал с головы до пальчиков на ногах, и прежде готов был жрать глазами ненасытно, сейчас же она стала просто ослепительна. Не знаю в чем прикол, что изменилось в моем восприятии, зрении, но это было пипец как кайфово — просто смотреть на нее, мою. — Ну в смысле, я понимаю, когда кто-то борзеет, лезет сам к вам, пытается отжать что-то ваше. Или, фиг с ним, вы стали нуждаться в том, что есть у кого-то, а они не отдают по-хорошему почти. Но хотеть воевать всегда, это же… Блин, я к тому — а жить спокойно когда?

— А разве полная боеготовность всегда не есть залог спокойствия? —Эрин перевернулась на живот, и у меня тут же потяжелело в паху, как если бы она мне вслух предложила накрыть ее собой и взять снова. Именно так, когда я сзади и над ней, и вынуждаю прогибаться покорно, крыло особенно жестко.

— Ну… в какой-то мере да. Но мне кажется, жить годами на измене, все время ожидая нападения или же того, что тебя бросят в атаку это стемновато. Когда же тогда успеть кайфануть от жизни как таковой? Вот как сейчас мы с тобой. Просто любимся, трындим, бегаем в шкуре за зверьем, в речках купаемся, загораем и не ждем какой-то засады постоянно.

— Я жду. Через двое суток твое первое полнолуние. И тогда ты можешь реально озвереть. А еще, когда мы бегаем я постоянно принюхиваюсь, выясняю не появился ли в окрестностях кто-либо, особенно