По прозвищу Святой. Книга вторая - Алексей Анатольевич Евтушенко

— Не могу знать, господин лейтенант, — отрапортовал унтер. — Две роты первого батальона за железной дорогой, в селе… как его… язык сломаешь с этими проклятыми русскими названиями…

— Сергеевка? — подсказал Максим, хорошо помнивший карту.

— Да, Сергеевка! — обрадовался унтер. Это было последнее, чему он обрадовался в этой жизни. Максим выстрелил ему в лоб из «вальтера» с глушителем (дивизионные умельцы-ремонтники накануне соорудили приемлемый глушитель по его чертежам) и убил наповал.

Потом выскочил из машины и застрелил второго постового, который только-только успел снять с плеча винтовку.

Оттащили убитых в кювет, перерезали телефонный провод, забрали оружие, боеприпасы и въехали в село.

Фактор внезапности и немецкая форма в очередной раз сыграли на их стороне, — отделение охраны при госпитале удалось ликвидировать практически бесшумно, после чего советские разведчики с Максимом во главе вошли в госпиталь.

[1] Русский и советский биолог, эмбриолог, открывший сверхслабые излучения живых систем (митогенетическое излучение) и создавший концепцию морфогенетического поля. Работал в ВИЭМ и даже был его директором. Лауреат Сталинской премии (1941 год).

[2] «Кара-Бугаз», Константин Паустовский.

Глава шестнадцатая

Одноэтажное здание сельской больницы, в котором располагался немецкий госпиталь, выглядело просто и незатейливо.

Один длинный коридор, два входа — основной и запасной. Палаты, процедурные кабинеты и кабинеты врачей по обеим сторонам коридора. Белёные стены, окна, двускатная шиферная крыша. Столовая и хозблок, он же склад, — во дворе. Всё.

На складе, кроме разнообразных медпрепаратов, обнаружились ещё и продукты, что было очень кстати, — бойцы дивизии давно затянули ремни на последние дырочки и даже провертели новые.

Для начала согнали в одну пустую комнату медперсонал и разбудили дежурного врача. Вернее, он проснулся сам. Проснулся, вышел в коридор и замер, испуганно моргая глазами, увеличенными стёклами очков. Был он длинный, нескладный, встрёпанный и военная форма сидела на нём, как на пугале.

— Как вас зовут? — поинтересовался Максим.

— Гюнтер, — ответил тот. — Гюнтер Вайль.

— Не делайте глупостей, Гюнтер, — сказал Максим почти ласково. — Не делайте глупостей и останетесь живы. Под глупостями я имею в виду ненужное геройство.

— У меня раненые, — хмуро сказал врач. — Раненые и медсёстры. Я за них отвечаю. Не трогайте их, пожалуйста.

— Во имя гуманизма, вероятно? — спросил Максим, не скрывая иронии.

— Да, — ответил врач, поправляя очки. — Во имя гуманизма.

— То-то ваши лётчики во имя гуманизма расстреливают и бомбят наши санитарные поезда и медсанбаты.

— Мне ничего об этом неизвестно, — мрачно сказал врач.

— Не сомневаюсь. Но можете быть спокойны. Мы не воюем с ранеными. Разумеется, в том случае, если они не воюют с нами. Тем более, с медсёстрами. Ваша задача открыть склад и не мешать нам освободить его от продуктов и медикаментов.

— Но это грабёж! — воскликнул немец.

— Нет, — покачал головой Максим. — Не грабёж, а честная конфискация имущества противника. По законам военного времени.

Содержимое склада здорово помогло раненым красноармейцам и поддержало силы тех, кто оставался здоров.

Даже настроение у людей улучшилось. Казалось, ещё немного, и дивизия вырвется из «котла». В течение последующих двух дней — девятнадцатого и двадцатого сентября — остатки дивизии рвались на восток, отбиваясь от немецких частей, которые пытались ей помешать.

То ли немцы не могли собрать на этом направлении достаточно значимые силы, чтобы остановить сорок вторую и окончательно её уничтожить, то ли им просто было не до неё, но факт оставался фактом: дивизия, даже потеряв семьдесят процентов состава, оставалась боеспособным соединением и продолжала прорываться к своим, выполняя поставленную задачу. Медленно, очень медленно, но она шла вперёд.

Разведрота Латышева, в которую входил и взвод Максима, попала в засаду поздним вечером двадцатого сентября.

Как кур в ощип.

Случилось это в маленьком селе со смешным названием Грипаки. Рота подошла к селу через поле в пешем порядке, выслав вперёд троих разведчиков. Жаль только, они были не из взвода Максима, который на этот раз вместе со своим командиром шёл в арьегарде. Трое разведчиков наткнулись на крестьянина с подводой, который вёз в село сено. По уверениям крестьянина немцев в селе не было, о чём трое и доложили Латышеву. Не проверив чужие слова.

Как выяснилось очень быстро, крестьянин соврал и соврал намеренно. Немцы в деревне были, и было их много.

Максим почуял неладное, когда рота уже втянулась в село. Почуял, но было поздно. Немцы ударили неожиданно, с флангов, используя хаты в качестве прикрытия.

Пулемётным, автоматным и винтовочным огнём выкосило половину роты.

Латышев был убит на месте.

Максим попытался войти в сврехрежим и… не смог. Организм отказался подчиняться.

— А я предупреждал, — мрачно заметил КИР.

— Отступаем! — во всю силу лёгких закричал Максим и приподнялся над землёй, чтобы его было лучше слышно. — Всё назад!

Это было ошибкой.

Последнее, что он увидел — выползающий из-за крайней избы и плюющийся пулемётным огнём силуэт танка Т-3 и бегущие фигуры немцев.

Три пули попали ему в грудь, отбрасывая назад.

Рубашка из поляризованного углерита выдержала, но четвёртая пуля, как ему показалось, вошла в череп точно над левым глазом. Вспышка боли и ярчайшего света затопила мозг, и последнее, о чём он успел подумать, прежде чем потерял сознание, было: «Неужели это всё?».

Хотелось пить.

Но воды не давали. Кто-то вытирал ему влажным полотенцем лицо. Это было приятное ощущение. Лицо словно горело огнём, а влажная прохладная ткань снимала жар. Не полностью, но снимала. Когда полотенце нагревалось, его окунали в воду, выжимали (он слышал характерное журчание воды) и снова вытирали им лицо.

Потом он услышал женский распевный голос:

— На горах Афонских стоит дуб мокрецкой, под тем дубом сидят тринадесять старцев со старцем Пафнутием. Идут к ним двенадесять девиц простоволосых, простопоясых. И рече старец Пафнутий, с тремянадесять старцами: кто сии к нам идоша? И рече ему двенадесять девицы: есмь мы царя Ирода дщери, идем на весь мир кости знобить, тело мучить. И рече старец Пафнутий своим старцам: зломите по три прута, тем станем их бита по три зори утренних, по три зори вечерних. Взмолишась двенадесять дев к тринадесять старцам со старцем Пафнутием. И не почто же бысть их мольба. И начата их старцы бита, глаголя: Ой вы еси, двенадесять девицы! Будьте вы трясуницы, водяницы,