Жмурки 2 - Татьяна Зимина

Судя по времени нахождения в воздухе, отвезли нас обратно в Москву.

Всё то время, что мы просидели на жесткой скамье… Руки за спиной, и за наручники пристёгнуты к петлям, вделанным в обшивку… По бокам — архаровцы в брониках, автоматы наперевес, взгляд пустой, как выеденное яйцо…

Так вот, всё это время я волновался за шефа.

Отец Прохор сказал, что Алекс никогда не поднимался в воздух. Ни на чём: даже на карусели…

Впрочем, для испытавшего культурный шок он вёл себя вполне прилично. Я чувствовал: шефу больше интересно, нежели страшно. Наверное, потому что он чертовски разозлился. На представителей «новой власти», теперь уже ясно — напрочь зомбированной Шаманом; на майора Котова, который оказался таким отличным исполнителем, что любо-дорого.

Но больше всего он злился на самого себя.

Не доглядел, не предусмотрел…

Алекс привык действовать невозбранно — благодаря статусу.

Он привык появляться в нужном месте, быстро и эффективно решать проблему, и — исчезать, оставляя разгребать последствия своих действий других.

Никогда он не писал отчётов, не доказывал правомочность принимаемых решений — результаты его работы говорили сами за себя.

К сожалению, после распада Совета он не потрудился изменить свои привычки. А я был слишком неопытен, дабы указать ему на промах.

Нет, я себя не оправдываю. Думаю, со мной сыграл злую шутку «синдром шахида»: когда чувствуешь себя правым, когда думаешь, что свершаешь благое дело, как-то выпадает из памяти, что другие могут рассудить иначе.

Доставив в столицу, нас поместили «под стражу».

Это значит: заперли в бетонном бункере, с двумя металлическими лавками, химическим туалетом и кулером с водой.

Майор Котов слишком хорошо знал, как Алекс умеет уходить «из мест не столь отдалённых», и принял свои меры.

Мне же он, по-доброму, сквозь зубы, посоветовал отринуть идею превратиться в туман и таким образом покинуть обитель скорби…

— Замкнутый контур вентиляции, — мстительно сообщил Котов. — Специальное помещение для таких, как ты, с улицей связи не имеет.

Нам не оставалось ничего иного, как устроиться на жестких лавках, друг против друга, колени в колени. Помещение было тесным — как и полагается тюремной камере.

Чтобы преступник каждый миг заключения ощущал угнетающе-воспитательный эффект…

— Может, это всё-таки не гипноз? — тихо спросил я, когда молчание стало невыносимым.

В голове у меня громко тикали часы — те самые, что были примотаны к бомбе замедленного действия.

А ещё я представлял, как по обочине дороги бредёт маленькая девочка в красных сапожках, а за ней, повесив голову и хвост, с трудом передвигая лапы, тащится забрызганный грязью пёс…

— Не знаю, поручик, — голос Алекса в пустой камере звучал гулко и неприкаянно. — Да это и не важно. Гипноз это, или что другое, главное — действие его сохранило силу даже после того, как Шаман сбежал. Честно говоря, я надеялся на другое.

Я тоже надеялся.

Я был УВЕРЕН в том, что как только Шаман исчезнет из Питера, майор Котов — и другие — придут в норму, опомнятся и перестанут нести пургу.

Неприятно было сознавать, что Шаман нас вновь переиграл.

Я сглотнул.

И конечно же, тут же подумал о кейсе с донорской кровью… Он остался в холодильнике Ауруса — если не был конфискован архаровцам майора.

— Но ведь Котов не мог не знать, что через какое-то время мне потребуется питание, — я посмотрел на шефа. — Неужели он…

Я хотел сказать: посадил нас вместе СПЕЦИАЛЬНО. Но на Яшу это не было похоже. Зомбировали его или нет, закон он не нарушит и подлость не совершит — просто не сможет.

Шеф невесело улыбнулся.

— Скоро мы это выясним, мон шер ами. — Очень скоро.

Глава 16

— Они не собираются нас выпускать.

В камере пахло хлоркой.

Ни пылинки, гальюн сияет, как надраенная медяшка. На лавках — армейские, издающие запах жидкости против клопов, одеяла.

Где-то я об этом читал: чем чище камера, тем ближе к смерти.

В том смысле, что ради обычных уголовников такими вещами не заморачиваются.

А нас с шефом считают «политическими».

Терроризм — это серьёзно, как эпитафия.

Алекс вздохнул, потянулся, а потом улёгся на своё одеяло и вытянул ноги. Заложив руки за голову, он закрыл глаза и процитировал:

— Прошел январь за окнами тюрьмы, и я услышал пенье заключенных.

Я усмехнулся.

— Тут кроме нас и нет никого. Пусто, — я постучал в стену кулаком.

По здравом размышлении, камера больше напоминала бункер. Или дот: его почистили, вывезли вооружение и законопатили щели.

Я осмотрел пол.

Ну да: вот они, следы от тяжелого орудия… Скорее всего, Котов привёз нас на полигон.

Умно, — я мысленно поздравил Котова. — Если что-то пойдёт не так, всегда можно сбросить бомбу. Некрупную, килотонн на пять.

Алекс фыркнул.

— Ну что ты такой необразованный, кадет. Классику надо знать.

— Прощай, январь. Лицом поворотясь к окну, ещё ты пьёшь глотками тёплый воздух, и я опять задумчиво бреду с допроса на допрос, по коридору… — я многозначительно посмотрел на шефа.

Но тот даже глаз не открыл, только сделал знак рукой, который в фехтовании означает «туше»…

Бродского любил отец. Это был его личный маленький бунт против системы.

— Нас не собираются выпускать, — повторил я. — И кормить не собираются — в двери даже окошка нет.

— Прекрасно. Значит, к нам прикатят сервировочный столик из ближайшей ресторации, — всё так же, не открывая глаз, ответствовал шеф.

Я усмехнулся.

Чувство юмора — прекрасная вещь в безвыходном положении.

— Шеф, — позвал я. — Я не хочу становиться… упырём. Нет, правда. Я знаю, вам не нравится, когда я об этом говорю, но всё-таки послушайте, Алекс…

Я запнулся.

Впервые, наверное, я назвал шефа по имени. Никогда я этого не делал — просто не было необходимости. Мы вообще избегали панибратства, насколько это возможно.

«Кадет», «поручик», «шеф» — все эти эвфемизмы призваны обозначить ГРАНИЦУ. В наших отношениях, в том, как мы друг друга воспринимаем…

Вот Котова мы оба запросто звали Яшей — и за глаза и в личных беседах.

А отец Прохор звал шефа Алексашкой — он так привык, ему так было удобно.

Я