Мстислав Дерзкий часть 2 - Тимур Машуков

Глава 18

Сон был тяжёлым и безрадостным, как будто я проваливался в глубокий, илистый омут. Картины вчерашней бойни, холодное лезвие у горла и пронзительный взгляд Веги смешались в один тревожный кошмар. Я проснулся с ощущением, что не отдыхал ни минуты. В висках стучало, тело ломило, будто меня переехал воз с дровами.

Первое, что я увидел, открыв глаза, — Вега. Она сидела на табурете у маленького запотевшего окошка, спиной ко мне, неподвижная, как изваяние. Закутана была в ту же простыню, плечи напряжены, шея вытянута. Она смотрела в окно, но взгляд её был пустым, застывшим, устремлённым в какую-то точку внутри себя. Казалось, она не дышала.

Я поднялся, с хрустом потянувшись. На столе, рядом с печкой, стояла миска с овсяной кашей, уже остывшей, и ломоть чёрного хлеба. Еда была нетронута. Видимо, Пелагея, дочка Захара, уже успела зайти, пока я спал.

«Чёрт, — промелькнула первая мысль. — Так она сидеть тут будет, пока не свалится».

Я молча подошёл к умывальнику, плеснул в лицо ледяной воды. Девушка даже не шелохнулась. Воздух в избе был густым от невысказанных слов и её немого отчаяния.

— Тебе надо поесть, — сказал я, вытираясь. Мой голос прозвучал громко и грубо в этой тишине.

Никакой реакции. Она продолжала смотреть в никуда.

Терпение — не моя главная добродетель. Я подошёл к столу, взял миску и ложку и, не церемонясь, с громким стуком поставил всё это перед ней на подоконник.

— Ешь. Пока не упала в голодный обморок. Я потратил столько сил не для того, чтобы ты тут изводилась.

Она медленно повернула голову. Её серые глаза были мутными, безжизненными.

— Не хочу.

— Меня не интересуют твои желания, — я взял её за плечо.

Рука была костлявой и холодной. Она попыталась вырваться, но её сопротивление было чисто символическим, слабым, как у ребенка. Я с лёгкостью усадил её за стол и сунул ложку в руку.

— Ешь. Это приказ лекаря.

Она уставилась на кашу с таким видом, будто это была миска с гвоздями. Потом её взгляд медленно пополз по моему лицу, и в нём что-то дрогнуло. Та маска холодной отрешённости, с которой она, казалось, срослась, все-таки дала трещину. И из нее проглянула непереносимая, всепоглощающая пустота.

И вдруг Вега начала есть. Механически, не глядя, засовывая ложку за ложкой в рот. А потом… потом её плечи затряслись. Ложка выпала из пальцев, звякнув о миску. Она издала странный, сдавленный звук, не то стон, не то рыдание. И всё. Стоп-кран сорвало.

Истерика вырвалась наружу не плачем, а каким-то диким, животным воем. Она не рыдала, а кричала, захлёбываясь, давясь собственными слезами и словами, которые невозможно было разобрать. Это были обрывки, осколки:

— … всё зря… все… предали… почему я?.. я ничего… не помню… имя… моё имя… кто я?..

Она билась головой о стол, царапала себе лицо, её тело выгибалось в судорожных спазмах. Это был не просто шок. Это было полное крушение внутреннего мира. Воин, чья жизнь состояла из приказов и их выполнения, остался один. Без команды, без цели, без прошлого. Её оставили умирать. И этот факт, похоже, дошёл до неё только сейчас, сквозь пелену физической слабости.

Смотреть на это было невыносимо. Я не мозгоправ, не утешитель. Мои методы лечения были куда проще и радикальнее. Ждать, пока она сама выгорит, не было времени. Да и сил у неё на такое не было — она могла просто не выкарабкаться.

— Прости, — тихо сказал я и положил ей руку на голову.

Она попыталась отшатнуться, но я был быстрее. Я не стал входить в её сознание грубо. Просто послал туда импульс — тёплый, тяжёлый, убаюкивающий, как летний полдень. Простейшее плетение на сон. Её истерика начала стихать, крики перешли в судорожные всхлипы, потом в тихий плач. Её веки задрожали и сомкнулись. Тело обмякло, и она медленно сползла со стула на пол. Я успел подхватить её и перенести на кровать.

Теперь можно было работать.

Я сел рядом, положив ладони на её виски. На этот раз я не собирался лечить тело. Оно, при должном питании и отдыхе, восстановится само. Меня интересовало то, что я смутно ощутил вчера, когда латал её энергетические каналы. В её голове были барьеры. Грубые, сильные, не её собственные. Блоки, перекрывавшие доступ к чему-то важному. К памяти.

Тогда, в пылу борьбы за её жизнь, я не стал их трогать. Сейчас же, видя её отчаяние, я понимал — эти блоки и были причиной её агонии. Она не просто была предана. У неё отняли её же самость.

Я закрыл глаза и погрузился вглубь. Моё сознание, уплотнённое и заострённое волей, скользнуло по тонким энергетическим путям, ведущим к её разуму. И вот они — барьеры. Не одна печать, а целый каскад их, переплетённых, как корни дерева. Они отливали холодным, чужеродным, металлическим светом. И от них веяло… знакомым величием. Древним, безличным, не терпящим возражений.

Я дотронулся до одного из них мысленным щупом. И ахнул от изумления и ярости. Божественные печати. Точнее, пародия на них. Сделано грубо, топорно, но источник силы был узнаваем. Это была работа кого-то, кто прикоснулся к силам богов, к самой структуре мироздания, и извратил их, использовав как наручники для разума.

Кто? Кто мог такое сделать⁈ Её начальство? Те самые «спасители», что бросили её умирать? Чтобы она ничего не рассказала, если попадёт в руки врага? Или… чтобы то, что она знала, не мучило её саму?

Неважно. Сейчас это превратилось в акт чудовищной жестокости. Она была не машиной, а человеком. И я верну ей то, что у неё отняли.

Я собрал свою силу в кулак. Не ту, что взял у нечисти — тёмную и разрушительную. А свою, старую, доставшуюся от предков, вышколенную Миролюбом. Силу воли. Чистую, несгибаемую сталь.

Я не стал аккуратно взламывать печати. Я обрушился на них. Со всей яростью, на какую был способен. Я представлял себе их, как хрустальные замки, и я бил по ним кузнечным молотом.

Это была не просто работа. Это была месть. Месть за её сломанный взгляд, за истерику, за ту боль, что сквозила в каждом её обрывке фразы. Я с дикой, злой радостью чувствовал, как трещат эти барьеры, как осыпается их холодный свет.

И с каждым разрушенным барьером я