Фантастика 2025-167 - Алекс Войтенко

потому что слезы стали тем единственным следом, что он мог оставить после себя. Торжественный гимн поднимался к небесам, краял темные тучи, и вдруг тусклое светило сверкнуло золотом, качалось и медленно поплыло за горизонт.

Я сделал это.

Подобные жемчужины слезы падали, касались земли, сходили новыми побегами. Изящным, почти прозрачным змеиным телом Северин плыл на волнах песни дубрав, ловил знакомые голоса и говорил к ним, пока последние силы не оставили его.

Сделал это. Сделал...

Гаадов шепот стих.

Потом запало ничто.

*** 

Проснувшись на рассвете, Ярема выругался. Он всегда любил дать храпа, хорошенько выспаться, повернуться на другую сторону, поправить подушку, нырнуть в новый сон... И вот это маленькое утешение исчезло. Глаза, словно заклятые, открывались до первых лучей солнца, трепещущий сновидение погибал, и как ни характерник пытался заснуть снова — все напрасно. Пробуждение было мгновенным, безжалостным и безвозвратным.

Подушка напоминала бревно. Ярема хрустнул потерпевшей шее, выругался второй раз. В комнате было темно и холодно. За окрашенными морозными узорами окном царил мрак. Яровой укутался в одеяло, зажег свечу, кое-как умылся. На непогоду утраченный глаз всегда дергался болью.

В трубе острог уголь. Через пустой холл шляхтич вышел на Контрактовую площадь, усеянную пригоршнями ночного снега.

Отель назывался Midna ruja, и открылся он всего несколько недель назад. Несмотря на выгодное расположение и историю, гостей было немного. До падения Киева здесь красовался известный «Diamantovyi Раlас», который ордынцы растрогали и ощипали, заодно убив владельцев, пытавшихся постоять за имущество. Новые хозяева спешно залатали разбитое, кое-как меблировав ограбленное и стали сдавать нумеры каждому желающему за несколько грош на ночь (оплата заранее). От роскошного заведения, которое было одним из символов Контрактовой площади, остались сами стены с потертыми обоями и наглыми грызунами.

Сегодня приснилось чертовски приятное — Сильвия в постели... Но он ничего не запомнил. Обидно! Ярема знал, что ему не спится: он ждал птицы от Лины. Северин обещал, что пришлет известие на рассвете дня солнцестояния, и предупредил, что ворона может не найти адресата под крышами. С тех пор Яровой каждое утро просыпался, ругался и шел на улицу. Он знал дату зимнего солнцестояния, но все равно вставал и выходил — а как вдруг что-нибудь случится, и птица прилетит раньше?

Мраморные атланты у входа погибли. Дешевую табличку с названием гостиницы и обозначавшим розу пятном увело от морозов. Ярема мог найти гораздо лучшие апартаменты, но хотел остановиться здесь — из-за воспоминаний. Он вдохнул морозный воздух, поправил глазную перевязь, которая на днях изрядно донимала холодным прикосновением, накинул капюшон на шапку.

Город просыпался. Небеса неохотно сменяли темень на сирень, и с новым цветом прибывали заспанные уборщики для очередного боя против снега и буруль. Следом появлялись фонарщики, конюшни, пекари и уставшие ночным патрулем сердюки с красными от холода рожами. В фонарном свете мелкие снежинки напоминали рои мушек. До открытия кормов оставался час, и шляхтич двинулся по тому же пути, по которому ходил до сих пор — по пути воспоминаний.

Здесь они ездили на механической телеге; здесь лакомились льдами; здесь говорили об опере. Молодые, напыщенные, наивные... Ярема завидовал тем бесстрашным мечтателям, которые гордились новенькими униформами и блестящими клямрами.

Там знакомились с девчонками. Там делали снимок-дагеротип. А в погребе этого дома напивались во время великого крестового похода... Нет больше пивной.

– Ну! Это!

Под горку с хрипом тянулось двое коней. Из-под попон парит, оба в миле, глаза вытаращились, копыта скользят по снегу — тащат сани. Добрый извозчик пытается толкать их сзади, однако лошадям от этого не легче.

Вместе с другими прохожими шляхтич помог вытолкать тяжелые, словно нагруженные каменными глыбами, сани до равнины, где на возницу посыпались проклятия.

— Что ты с лошадьми делаешь, бедняга?

— Вот бы тебя самого так запрячь!

Тот отмахивался:

— Гужовых лошадок не видели? Это их работа. Чтобы так за людей переживали, как за тупую скотину!

Что-то громко треснуло, и все оглянулись на Ярему, держащего сломанного пополам кнута извозчика.

— Этот кусок я тебе сквозь шишку к пасти протяну, — пробасил сероманец и покачал другой половиной кнута. – А этот наоборот.

— Неужели? – Извозчик покрутил бычьей шеей, сжал кулаки. — Попробуй!

Свидетели отступили. Лошади дрожали, дыбом дыша.

Малыш хлопнул кнутом поперек широкой мармызы, и, пока ошарашенный извозчик хватался за лицо, несколько раз полупил сломанной рукояткой по спине. Бил, не сдерживаясь, так что даже извозная дубленка не могла уберечь от силы тех ударов. Противник повалился на снег, закрыв голову.

- Сделаем так, - характерник хлопнул кнутом в воздухе - как хлопушка разорвалась. — Или распрягаешь лошадей и тянешь сани вместо них, или просишь прощения.

– У кого? - буркнул извозчик.

— У лошадей, тупая ты скотина.

Тот поднял лицо, обозначенное болезненным красным следом, чтобы убедиться, что победитель не шутит. Кнут хлопнул прямо над ухом, отчего извозчик спешно повернулся к лошадям и что-то замычал.

- Громче! – приказал Ярема. — Чтобы слышали!

Дядя побурчал и загудел сверхтреснутым басом:

– Простите меня. Простите!

– За что?

- За мою жадность! Я больше не буду класть столько лишних пудов...

Лошади отдыхали, слушатели хохотали, а извозчик каялся, не заметив, что Ярема покинул сломанную плеть и пошел дальше.

На Почтовой площади отстраивали разрушенный до основания порт цеппелинов. В канун Рождества работы остановились, и аэродром занесло живописными сугробами, где носились вездесущие дети-разбойники. Утренные улицы наполнялись шумом и движением, без которого не проходит ни один день киевской жизни.

Ледяной Днепр поздоровался с характером оплеух холодного ветра. Ярема вспомнил, как они плыли на лодке под руководством слепого кобзаря в захваченную столицу, чтобы совершить невозможное покушение...

Полгода прошло.

В еде вкусно пахло горячим маслом, свежим хлебом и жареным салом. Яровой позавтракал, выкурил трубку и выторговал бутылку лучшей лимонки.

— Орду пережила, — трактирщик подмигнул. — закопал ее накануне восторга. На совесть копал, потом с трудом отрыв!

Все, что пережило нашествие, считалось стоящим, чуть ли не священным. Несмотря на освобождение и возвращение статуса столицы, а с ней, соответственно, и денег, в Киеве до сих пор ценились практические вещи: еда, дрова, теплая одежда, исправное оружие. Дома, фарфор, драгоценные украшения и коллекции картин отдавались за бесценок. Таким положением спешили воспользоваться лихие дельцы, чьи объявления обмена-покупки изобиловали повсюду — оппортунисты знали, что холодные стены, мраморные статуи и другие предметы роскоши вскоре вернут полную стоимость и принесут новым владельцам вожделенное богатство.

Кто-то даже искал полное черед с аутентичными характерными клямрами.

—