Красная земля - Тим Волков

разрыва сочилась алая, пугающе яркая кровь, быстро заливающая кожу. Осколок. От гранаты или от табуретки — неважно. Иван Павлович даже не почувствовал боли в пылу схватки, лишь теперь сквозь адреналин пробилась тупая, нарастающая волна жжения и тяжести.

— Черт! — выругался он сквозь зубы, пытаясь наступить на ногу. Боль пронзила его. Бежать было невозможно.

Подбежали милиционеры.

— Вы в порядке?

— Туда! Он побежал туда! Догнать!

— А вы…

— Со мной все в порядке! Схватите его!

Двое парней рвануло в погоню, но Иван Павлович с горечью понял — Рябинина уже не догнать.

С трудом доктор доковылял назад — нужно было помощь Петракову.

Скрюченная фигура милиционера лежала в углу.

— Василий Андреевич! Ты как? В порядке?

Петраков не ответил. Начальник милиции лежал на боку, в неестественной, скрюченной позе, его френч на груди быстро темнел, пропитываясь густой багровой кровью.

Ледяной ужас, куда более пронзительный, чем боль в ноге, сжал сердце Ивана Павловича. Он забыл про Рябинина, про побег, про все на свете.

— Василий Андреевич! — хрипло крикнул он и, хромая, почти падая, бросился к нему.

Доктор опустился на колени, скользя в луже крови, и перевернул Петракова на спину. Тот был жив. Его глаза были открыты, они смотрели на потолок, но в них уже не было привычной твердости, лишь туманное недоумение и нарастающая пустота. Из небольшой, почти аккуратной дырочки под ключицей пульсирующе, с каждым ударом ослабевающего пробитого сердца, сочилась темная кровь. Пуля, рикошетом или прямым попаданием — неважно, сделала свое дело.

— Нет, нет, нет… — забормотал Иван, судорожно пытаясь заткнуть рану руками, найти источник кровотечения, наложить жгут. Но жгут был бесполезен — и в глубине души доктор это прекрасно понимал.

— Санитаров! Сюда, быстро! — закричал он в сторону дверей, и его голос сорвался на визгливый, беспомощный вопль.

Петраков медленно перевел на него взгляд. Казалось, он с трудом узнавал его.

— Иван… — его голос был тихим, всего лишь шелестом, едва слышным над гулом в ушах и нарастающей суматохой вокруг. — Догнал… тут сволочь?

— Молчи, Василий, молчи, береги силы, — Иван срывающимся голосом прижал ладонь к ране, пытаясь хоть как-то сдавить ее. Кровь просачивалась сквозь пальцы, теплая и неумолимая. — Держись! Помощь уже близко! Сейчас мы… что-нибудь… Поможем…

Петраков слабо улыбнулся. Улыбка получилась кривой, болезненной.

— Врешь, доктор… — он попытался сделать вдох, но вместо этого его тело сотряс беззвучный, страшный спазм. — Все… вижу… Ничего… Не вышло у нас… с тобой…

— Вышло! Все вышло! — настаивал Иван. — Мы его поймаем! Держись, черт тебя побери!

Но Петраков уже не слышал. Его взгляд снова уплыл куда-то вверх, за потолок, в задымленное небо. Он искал чего-то там, чего никто из живых не мог видеть.

— Мать… — выдохнул он совсем тихо, почти беззвучно. — Прости…

Его грудь замерла. Последняя пульсация крови под пальцами Ивана ослабла и прекратилась. Взгляд, еще секунду назад полный мучительного вопроса, остекленел, утратил всякий смысл и глубину. Голова бессильно откинулась на бок.

Василий Петраков, начальник уездной милиции, умер. Просто и буднично. На грязном полу, среди осколков мебели и обрывков секретных бумаг, в комнате, пропахшей порохом, кровью и пылью. До последнего выполняя свой долг.

* * *

Иван несколько секунд сидел неподвижно, все еще сжимая его плечо, не в силах поверить. Потом его руки сами разжались. Он отшатнулся, упираясь спиной в развороченный сейф. Тишина в комнате стала абсолютной, давящей, нарушаемой лишь его собственным прерывистым дыханием.

Он посмотрел на лицо своего товарища, на которого всего пять минут назад кричал, с которым строил планы, спорил, пил пустой чай. Теперь это было просто восковое, безжизненное лицо.

Рябинин вырвался. Ушел. Но он ответит за эту смерть. За все ответит…

* * *

Прошло два дня. Два дня, которые слились для Ивана Павловича в одну сплошную, серую, болезненную полосу. Рана в ноге оказалась не страшной — осколок извлекли, зашили, обработали. Конечно, открытая рана в такой период — сибирская язва еще до конца не побеждена! — была сильным риском, но Аглая, проводившая операцию, была очень аккуратна и предусмотрительна. Операционную предварительно обработали, помыли, все инструменты прокипятили на два раза, а саму рану буквально залили спиртом. Иван Павлович в шутку предложил еще для надежности прижечь шов, чтобы исключить попадание заразы, но увидев абсолютно серьёзный взгляд Агали, поспешил сообщить, что это всего лишь шутка.

Похороны Петракова состоялись в городе, Были они короткими, скромными, прошедшими под моросящим ноябрьским дождем. Гладилин сказал речь, красногвардейцы дали залп в небо. Иван стоял молча, не в силах найти нужных слов, чувствуя на себе тяжелые, вопрошающие взгляды. Взгляды, которые искали виноватого. И он знал, что виноват — это он задумал эту авантюру с картинами, он выставил их как приманку, не предусмотрев, что Рябинин ответит не воровством, а настоящим штурмом.

Он вернулся в Зарное поздно, промокший до костей и промерзший до глубины души. Усталость была такая, что хотелось рухнуть на койку и не просыпаться сутки. Но сон не шел. За закрытыми глазами вставали картины: взрыв, лицо Рябинина в дыму, искаженное гримасой ярости, и… пустой, остекленевший взгляд Василия Андреевича.

Утром, промозглым и холодным, Доктор шел от конюшни, куда привезла его попутная телега, к больнице, почти не глядя по сторонам. И сначала не обратил внимания на двух мужчин, стоявших у входа. Фигуры в потертых, некогда добротных, а ныне истасканных шинелях, с котомками за плечами. Стояли они как-то неуверенно, переминаясь с ноги на ногу, словно стесняясь собственного присутствия здесь.

Иван уже было прошел мимо, как один из них кашлянул, и что-то знакомое дрогнуло в памяти. Он обернулся, пригляделся сквозь пелену усталости и дождя.

— Деньков? — недоверчиво выдохнул он. И глянул на второго. — Лаврентьев? Пётр Николаевич?

Те обернулись. И да, это были они. Те самые, лесные братья, что служили у Петракова в милиции, его надежная опора, пока их не забрали на тот злополучный фронт. Деньков — коренастый, крепкий, с простым открытым лицом, теперь осунувшийся и постаревший на десять лет. И Лаврентьев — интеллигентный, всегда аккуратный Петр Николаевич, теперь с недельной щетиной и глубокими тенями под глазами. Война сильно изменила их…

— Иван Палыч… — Деньков первым шагнул вперед, и его лицо расплылось в неуверенной, растерянной улыбке. — Здравствуйте.

— Господи… — Иван потер ладонью лицо, смывая капли дождя и навернувшиеся слезы облегчения. — Ребята… Вернулись!