Бремя власти IV - Иван Ладыгин

Двое оставшихся слили свои силы воедино, выковав копье из чистого Света. Того самого, что низвергал князей тьмы и заставлял демонов рыдать от боли, вспоминая о потерянном рае.

Огонь, лед, земля, вода, свет. Все основы мироздания, все стихии, что служили им верой и правдой, обрушились на мое скромное «я». Энергетический хаос внутри купола был столь мощен, что камень под моими ногами не просто плавился — он испарялся, превращаясь в раскаленную плазму. Воздух звенел, рвался и горел, наполненный ревом разъяренной материи.

А я просто стоял и чувствовал, как чудовищная мощь их заклятий разбивается о спокойную гладь моего сознания. Как дождь о поверхность океана. Каждая капля становилась частью целого. Моя холодная и бездонная сила, как космическая пустота, ассимилировала их атаки. Она вбирала, переваривала и превращала ярость стихий в топливо для моего собственного безразличного свечения.

Мне было все нипочем. Абсолютная пустота внутри была идеальной защитой. Некуда было направить удар. Не за что было зацепиться. Я просто был фактом истинной неуязвимости.

И они быстро это поняли. В их глазах вспыхнул огонек отчаяния. Они синхронно рванули в ближний бой.

И какая же это была симфония! Если бы Данте видел это, он бы аплодировал стоя. Их стиль был идеален, безупречен и догматичен. Мой стиль был рожден в тысячах битв на горизонтах других миров. Это был танец смерти, где каждый пас, каждый выпад был отточен в бою с демонами, богами и самим хаосом. Я двигался между ними, как призрак. Их удары били в пустоту. Мои — всегда достигали цели.

Я прикладывал недюжинные усилия, чтобы не убить их. Я просто демонстрировал пропасть, что лежала между нами.

В очередной раз они устремились ко мне единым порывом, их белые робы слились в размытое пятно. Посохи из сгущенного света, способные прошить насквозь боевого голема, описывали в воздухе смертоносные траектории.

Раскрытой ладонью я отвел удар Павла, ощущая, как вибрация проходит по моей руке, не причиняя вреда. Древко светового посоха прошелестело в сантиметре от моего виска, и я почувствовал, как ветер от него сушит кожу. Я поймал запястье «ледяного» мага, и тихий хруст костей прозвучал как щелчок кастаньет. Я швырнул его в «стихийника земли», и они оба покатились по раскаленной насыпи песка.

Третий попытался опутать мои ноги каменными путами, но сразу же застыл в недоумении, когда я сделал шаг, и его творение рассыпалось в пыль от одного прикосновения моей ауры. Я оказался перед ним. Наши взгляды встретились. Он не понимал, что происходит, отказывался верить в свое бессилие. Легкий, почти невесомый толчок в грудь — и он отлетел к краю купола, ударившись о силовое поле с глухим, беззвучным стуком.

Павел и последний инквизитор отступили, инстинктивно слив свои ауры в ослепительный многослойный щит. Они уперлись в свой потолок и поняли, что лобовая атака бессмысленна.

Наступила короткая стратегическая передышка. Снаружи Валерия и Коловрат все еще бились в невидимую стену, но их движения казались теперь замедленными, приглушенными, как в дурном сне. Жесты отчаяния, лишенные смысла.

Я выпрямился. На мне не было ни пылинки. Плащ лежал прежними складками. Дыхание было ровным, как тиканье метронома. Я смотрел на этих пятерых «столпов веры», которые сейчас стояли, сбившись в кучу, как овцы на заклание. Их безупречные робы кутались в пыль и сажу. В глазах плескалось море изумления, страха и сломленной гордыни.

Я посчитал это идеальным моментом… В этой звенящей тишине я начал свою проповедь.

— Кесарю — кесарево, — мой голос прозвучал негромко, но каждое слово падало, как отполированная стальная гильза на каменный пол. — Богу — Божие. Или вы, отцы-инквизиторы, забыли эту заповедь, возомнив себя судьями и над земной властью тоже?

Я сделал шаг вперед. Они, будто по команде, отпрянули назад.

— Как вы смеете, слепые служители великой веры, подозревать в демонической скверне того, на ком держится ваша империя? Вы, чья задача — видеть суть, а не оболочку? Вы не слепцы. Вы — самоослепленные! Узрите же свет, который вы так яростно отрицаете!

Мое желание стало реальностью. Свет родился из самой ткани пространства. Медленная волна невероятного сияния стала заполнять купол, неся откровение. Я просто пожелал, чтобы они прозрели. Чтобы они увидели ту грань, где заканчивается их догма и начинается моя реальность.

Эта сила проигнорировала их щиты. Пренебрегла их аурами. Вошла прямо в их мозг, в самые глубины зрительной коры.

Магистры глухо и по-звериному застонали, хватая себя за лица. Пятеро сильнейших магов Империи скулили от экзистенциальной боли. Это была боль от прикосновения к абсолюту, который не вмещался в их узкое мировоззрение.

— Ну как? — спросил я, и в моем голосе впервые прорвалось нечто, отдаленно напоминающее эмоцию. — Как вам бремя вашей собственной святости, господа? Тяжело ли оно? А теперь представьте это бремя, помноженное на тяжесть короны!

Я подошел вплотную к Павлу, который, согнувшись, тер кулаками незрячие глазницы.

— Ваш предводитель, видимо, возжелал примерить и это бремя, раз отрядил вас на столь нелепое убийство. — Я наклонился, и мое дыхание коснулось его уха. — Но боюсь, эта ноша раздавит его. Как она всегда давила всех. Ибо все ломаются под грузом власти. Все без исключения!

Я выпрямился, мой взгляд скользнул по каждому из них.

— Но кто, как не истинный Государь, должен быть готов навлечь на себя гнев самой Церкви? Кто, как не Помазанник, должен быть способен переступить через все ваши заповеди, чтобы исполнить высший долг? Цезарь — агнец, которого ведут на заклание по воле Божьей! Разве не так?

Мой голос набирал силу, превращаясь в металлический гул, заполняющий купол.

— Разве не ему приходится ежедневно вырывать из груди куски собственного сердца, чтобы принять верное решение⁈ Разве не его душу распинают на кресте ответственности, разве не он впитывает в себя все грехи, весь ужас, все отчаяние его народа⁈ Разве не мне пришлось совершить величайший грех, принять в себя древний хаос, чтобы одолеть Спящего, которого вы, с вашей святой верой, боялись даже потревожить⁈

Павел, превозмогая агонию, выпрямился во весь рост. Его лицо было искажено каким-то высшим отчаянием.

— Ты… ты чудовище! — выдохнул он, и в его голосе слышалась констатация ужасающего факта.

Конечно же, я улыбнулся этой фразе… Широко. Искренне. Впервые за долгое время. И от этой улыбки стало холоднее, чем от любого льда.

— Да! — пророкотал я финальной грозой. — Ты абсолютно прав! Я — чудовище! Но я — чудовище на поводке у Бога!

Я воздел руки, и