Последнее слово единорогов - Виолетта Орлова

по нему, он начинал сомневаться в своих чувствах, ибо несмотря на все недопонимания, горячо любил мать. Инк больше не ходил в школу; нельзя сказать чтобы это особенно расстраивало его, скорее напротив, однако ему уже порядком надоело вынужденное безделье. Когда он один раз попробовал робко заикнуться об этом, Павлия строго заявила ему:

– Дождемся отца. Я не хочу тратить его деньги, пока он не вернется. У меня здесь нет работы, да и знакомых, что могут помочь, тоже нет. Нам следует экономить, Инкард.

– Он мне не отец, – буркнул Инк вполголоса, бунтуя всем своим существом при одном только неосторожном упоминании Норогана.

– Сам виноват. Если бы ты не выпускал бешеных муравьев из загона, ходил бы по-прежнему в куттаб.

– Может, просто вернемся в Гераклион? – с показным безразличием поинтересовался Инкард, хотя голос его дрожал от волнения.

Павлия с раздражением вздохнула и смерила непослушного сына тяжелым взглядом:

– Ты так не похож на Доланда… Он был совсем другой.

Благородный, честный и самоотверженный? (слова матери, он таких еще пока не знал).

– Я и не должен быть на него похож. Он бросил нас, – обидчиво возразил Инк, непроизвольно повторяя слова Норогана. – А я тебя не брошу.

– Ах, Инкард, ты еще слишком мал, чтобы понимать.

Мальчик резко отвернулся от нее и выбежал из их «чудесной» камеры. Вид из круглых окон пещеры открывался удивительный, да и само жилище было удобным и просторным, однако Инк люто ненавидел это место. Оно сделало его старше своего возраста, навсегда отняло у него счастливое детство.

Вечером Павлия серьезно заболела и слегла. Инкард был вне себя от ужаса: раньше они почти никогда не хворали; благодатный климат Гераклиона, обилие морепродуктов, регулярные прогулки на свежем воздухе укрепили их до такой степени, что всякая простуда проходила мимо. Поэтому Инк, ранее не сталкивавшийся с этой проблемой, сейчас, откровенно говоря, не знал, что делать и как себя вести.

Сначала у Павлии начался сильный надрывный кашель, от которого бедная женщина буквально задыхалась. Затем, вероятно, поднялась температура. Инкард как мог ухаживал за больной, протирал ей лоб дынной водкой (любимым лакомством Норогана), менял постель и приносил воду. Однако что мог сделать слабый ребенок в неравной схватке с могущественной болезнью? Инкард мечтал проявить навыки естествознателя, чтобы исцелить мать, однако у него, увы, ничего не получалось. Единственное, чего он добился – глубокой ночью Павлия наконец-то заснула неровным сном, перестав мучаться приступами кашля.

Что предпринять, как быть? Наверное, в этот самый момент Инкард впервые пожалел, что с ними рядом нет Норогана, могущественного естествознателя, он бы привел маму в чувство. Глядя на восковое лицо родного человека, которое при свете огарка свечи казалось принадлежало потустороннему миру, Инк с содроганием вспоминал их последний с Нороганом разговор и наказание, которое за ним последовало.

– Руку сам исцелишь, – грубо заявил ему тот. – Хоть поучишься нашему мастерству. А то, кто из тебя вообще выйдет – ни мужчина, ни естествознатель, а так, слабак. Да еще и добренький.

Последнее слово он сказал с таким откровенным презрением, что Инкард почувствовал отвращение к самому себе. Ему отчаянно не хотелось быть слабаком. Он тогда не понимал, что доброта – это сила, а не слабость, но рядом не оказалось ни одного живого существа, кто бы пояснил ему эту простую истину. Всю ночь Инкард мучился, пытаясь исцелиться, однако, увы, он причинял себе больше страданий, нежели пользы. До сих пор пальцы на его руке отдавало мучительной болью, словно он их переломал в драке. И это ж надо было «папаше» задеть правую руку! Именно ей Инкард создавал огонь и пытался исцелять. И вот сейчас, дотронувшись почерневшими пальцами правой руки до шеи матери, мальчик закрыл глаза, пытаясь всю энергию, присутствующую в нем, отдать единственному дорогому ему человеку.

Лицо Павлии продолжало оставаться бледно-желтым, а ведь она только сегодня заболела! Коварная хворь, как быстро она овладевает организмом! В жизни порядком хватает неприятных моментов; но стоять так и смотреть, как любимая мать угасает на твоих собственных глазах, видеть и не суметь воспрепятствовать – это страшное чувство не описать словами. Вернее, слова может бы и нашлись, однако они все равно ничего не передадут, не отразят, не покажут всей правды. Инк даже не испытывал какой-то конкретной боли: ни в пострадавшей руке, которая перестала ему подчиняться, ни в груди – от мучительного панического страха, ни в ногах – от непрерывного стояния всю ночь над постелью хворой, нет, ничего конкретного, но при этом все тело его разрывалось от этой самой оглушительной боли, вездесущей и неумолимой, ибо где-то на подсознании, своим нутром несостоявшегося естествознателя он осознавал, что болезнь серьезна, и мать вскоре должна умереть. Наверное, он плакал, хоть и не замечал этого, ибо все происходящее было как в тумане.

На следующее утро, как только из коричневой пустыни в круглое оконце муравейника постучался кроваво-красный рассвет, Инк принялся судорожно искать деньги, оставленные Нороганом. Нужно было вызывать табиба, ибо мать так и не приходила в себя. Испуганному до смерти мальчику казалось, что она едва дышит. Он пересмотрел все на свете: чугунные горшки для приготовления еды, круглые шкафчики для всякой домашней утвари, пошарил под низким дастарханом – нигде! Инк был в ужасе. Он обыскал одежду матери, кровать, даже попытался посмотреть под цветастым ковром, но, наверное, в их новых апартаментах для хранения денег имелось какое-то особое секретное место, узнать которое не представлялось возможности без прямого указания хозяина жилища.

Тогда Инк, дрожа от отчаяния, попытался влить матери в горло дынной настойки. Затем, даже не позавтракав, он выбежал из дома, намереваясь немедленно позвать на помощь. Сперва Инк просто спрашивал у людей про врача; армуты, признавая в нем чужака, не говорили с ним. Только на базаре одна сердобольная бабушка в куцем платке сжалилась над беднягой и порекомендовала компетентного табиба. К ужасу своему Инкард узнал, что этим самым известным лекарем является отец Тушкана. Жестокий папаша, чей вид только вызывал у Инка рвотный рефлекс. Пожалуй, тот человек был единственным, к кому Инкард предпочел бы не обращаться за помощью. Однако разве у него оставался выбор? Время неумолимо бежало, а хорошего врача, увы, не так легко сыскать, как песок в пустыне.

В одно мгновение преодолев несколько пролетов винтажной лестницы, которая являлась также улицей муравейника, Инкард, тяжело дыша, замер перед обшарпанной дверью в камеру табиба. Сердце бешено стучало в его груди, ибо он до дрожи боялся отца Тушкана. Однако еще больше его страшило состояние матери, поэтому он робко тронул