Рассвет русского царства. Книга 2 - Тимофей Грехов

Он развернулся и вышел из палаты, даже не взглянув на меня. Было слышно, как тяжело удалялись его шаги по коридору. Ему нужно было время. Чтобы понять, что мир не делится на «своих хороших» и «чужих плохих». Что предатель может носить лицо друга.

— Жалко парня, — сказал я, возвращаясь к своему бруску липы.

— Жалко, — согласилась Мария Борисовна. Она откинулась на подушки, прикрыв глаза. — Но лучше пусть сейчас узнает цену людям, чем потом, когда нож в спину получит.

Мы помолчали. Честно, я уже хотел свалить из Кремля. Марии Борисовне уже ничего не грозит и, по сути, я выполнил то, ради чего сюда ехал. У меня были страхи касательно церкви, но теперь митрополит вряд ли что-нибудь скажет против слова Великого князя. Всё-таки в заговоре участвовал не абы кто, а целый архиепископ и ДРУГ митрополита!

— Митрий, — позвала вдруг меня Мария Борисовна.

— Да, Мария Борисовна.

— Иван сказал, что ты можешь просить, что хочешь, — произнесла она. — Серебро, земли, чин.

— Было такое, — откладывая нож сказал я.

— И что же ты выберешь? — Она улыбнулась, но глаза оставались серьёзными. — Можешь попросить серебра столько, что внукам хватит. Уедешь в свой Курмыш, построишь палаты каменные, будешь жить припеваючи. Или земли. Иван сейчас щедр, может и деревеньку с сотней душ пожаловать.

Я хмыкнул.

— Серебро — это хорошо, — протянул я. Честно, давно ожидал этого разговора и готовился к нему. — Оно открывает многие двери. Но ещё больше дверей оно закрывает, если у тебя нет меча, чтобы это серебро защитить. А в Курмыше… Курмыш на границе. Там сегодня ты богач, а завтра татары пришли — и ты никто.

Я посмотрел ей прямо в глаза.

— Морозов тоже был богат. И у него не то, что серебра, а золота у него было… куры не клевали. Помогло оно ему?

Мария Борисовна чуть прищурилась.

— Ты умён не по годам, Митрий. Так чего же ты хочешь?

Я понимал, что деньги не всегда могли помочь. В это время точно. Нужно было имя… Нет, не так. Нужна была броня, но не железная, а социальная.

— Я хочу стать своим, — сказал я твёрдо. — Не холопом, которого возвысили, а потом забыли. Не купцом, которого можно обобрать. Я хочу встать в один ряд с теми, кто решает судьбу этой земли.

Она приподняла бровь.

— Ты метишь в бояре?

В пятнадцатом веке стать боярином из низов, это почти как полететь в космос на телеге. Боярство — это родовитость. Это века службы предков.

— В служилые люди, — ответил я. — В дворяне, с правом вотчины. Я хочу, чтобы мой род начинался с меня, но чтобы никто не смел сказать, что я здесь чужой. Я хочу служить государю и тебе, Мария Борисовна, не за страх и не за деньги, а по праву чести.

Я замолчал ожидая, что она скажет.

— Ты спас мне жизнь, — медленно произнесла она. — И ты спас честь моего мужа, раскрыв этот гнойник. Ты умеешь лечить, как я сама могла убедиться, умеешь правильно держать саблю, но главное умеешь думать. — она сделал паузу. — Дворянство… это высоко, Митрий. Очень высоко. Ты готов жить среди волков?

— Я выжил в Курмыше, — усмехнулся я, вспоминая татар, разбойников. — А там волки настоящие, не в кафтанах.

Мария Борисовна вдруг улыбнулась. Широко, по-настоящему.

— А знаешь… Мне нравится твоя наглость. Скромность украшает девушку, а мужчину украшает дело.

Она поправила одеяло, и больше мы этот разговор не поднимали.

* * *

Я стоял на деревянном помосте, чуть позади Василия Шуйского и князя Тверского.

Площадь перед Кремлём заполнилась народом до отказа. Тысячи людей — посадские, холопы, купцы, бояре в дорогих кафтанах… все пришли посмотреть на казнь изменников. Стояли, ожидая представления.

Меня передёрнуло от вида висельниц. В двадцать первом веке я видел казни только в кино. Здесь же это было реальностью, частью жизни. Наказание должно было быть публичным, чтобы другим неповадно было.

— Лютует государь, — тихо, одними губами произнёс Тверской, не поворачивая головы. — Весь род под корень.

— Гниль вырезать надо сразу, князь, — так же тихо ответил Шуйский. — Тебе ли это не знать?

— А ты что думаешь, Митрий? — спросил меня Тверской.

Михаил Борисович косился на меня. В его взгляде больше не было того высокомерия, с которым он встретил молодого лекаря у крыльца дворца несколько недель назад. Теперь там читалось что-то похожее на уважение.

— Великий князь Иван Васильевич мудрый правитель, — стал говорить я хвалебные речи. Ведь кто знает… а вдруг этот разговор дойдёт до его ушей. Поэтому я следил за тем, что говорю. — Если он сказал, что они не заслуживают прощения, значит так и есть.

— Твоя правда, лекарь, — вздохнул Тверской.

В этот момент загремели барабаны. И все уставились на свежесрубленный эшафот с пятью петлями, смазанными салом, что лениво покачивались на ветру.

И в дали… из ворот Кремля выехали телеги, запряжённые парами лошадей, на которых стояли приговорённые…

Толпа зашумела. Кто-то плюнул в сторону телеги. Кто-то крикнул проклятие.

Иван Васильевич кивнул приказному дьякону. И тот, раскрыв пергамент, стал громко зачитывать:

— … за измену Государю и Отечеству! За сговор с иноземцами! За покушение на жизнь Великой Княгини Марии Борисовны! — Он читал обвинения сухо, без всякий эмоций. — … приговариваются к смертной казни через повешение. Имущество в казну. Женщин рода Морозовых в монастыри дальние, на вечное покаяние.

Телега остановилась у помоста. Палачи, крепкие мужики в кожаных фартуках, начали выводить осуждённых по одному. Первым повели Григория Морозова.

Его затащили на помост, накинули петлю на шею. Уже бывший боярин поднял голову и посмотрел на Кремль и палач, дождавшись знака от Великого князя, толкнул Морозова с помоста.

* * *

Это был конвейер. Палачи работали споро, без суеты, как на бойне. Накинули петли, после чего выбили опоры… И тела задёргались в жутком танце. А толпа… Толпа каждый раз выдыхала единым звуком, с противной смесью ужаса и восторга.

Я смотрел на это и не чувствовал ничего. Ни жалости, ни злорадства. В моем времени это назвали бы варварством. Но предателей, бунтовщиков и изменников никогда не любили. Разве, что тех, кто пришёл к успеху.

— «Интересно, — задумался я, — раз я теперь изменил ход истории, появятся такие личности как Ульянов? Троцкий? Будет ли революция?» — я очень надеялся, что нет.

В этот момент тело Морозова погрузили в телегу. Он хотел продать страну католикам и проиграл. Vae victis — горе побеждённым.

Потом настала очередь Петра Морозова и, в отличие от отца, он