Родная партия - Глеб Ковзик

– Поздравляю вас с открытием двенадцатого всемирного фестиваля молодежи и студентов. Такие фестивали – всегда большой праздник, большое международное событие. Праздник – потому что встречаются молодые представители всех континентов, люди различных мировоззрений, национальных традиций. Встречаются для того, чтобы поделиться всем лучшим, что есть в духовной сокровищнице каждого народа…

– Кто сидит на трибуне, рядом с Горбачевым? – спросил я у Курочки.

– Так, ну я отсюда не увижу, но по составу и так могу сказать, кто точно будет. Рыжков, Лигачев, Чебриков… – Сергей загибал пальцы. – Громыко, Воротников, Шеварднадзе, Соломенцев, Ельцин, Алиев, Долгих, Кузнецов… Так, там ещё кто-то есть. Вообще-то ты должен назубок все фамилии высшего руководства страны знать, дружище!

– И ни одной женщины, надо же, – отметил я вслух.

Курочка заулыбался от моих слов. Ну да, ему не понять. В мое время женщин во власти было побольше, чем в 1985-м. А тут сплошной сосисочник. Удивительно, что и для меня это выглядит вычурным, и для Курочки; но я удивлен от того, что женщин в правительстве нет, а Сережа словил удивление от того, что я обратил на это внимание.

– Проблемы жизни затрагивают и волнуют молодежь не менее остро, чем старшие поколения, – продолжал Горбачев читать по бумажке. – Со всем жаром юности она встает на бой за социальную справедливость и подлинную свободу, за то чтобы блага земли, блага цивилизации были доступны всем, чтобы исчезли из жизни человека и человечества – насилие и расизм, неравноправие и угнетение, милитаризм и агрессия. Мир завтра, мир грядущего века – это ведь ваш мир, дорогие друзья. И то, каким он будет, во много определяется вашими сегодняшними помыслами и делами.

Я вдруг задумался над этими словами. Правда ли это? Нет. Горбачев лукавит. Последний раз молодежь громко сказала свое слово в 1968-м. А в СССР молодые осознанно пойдут говорить только к самому концу страны, и то совсем чуть-чуть. Куда больше молодежь слышалась в молодой России, но тоже ненадолго.

Но и не только в этом Горбачев исказил правду. Я гляжу на трибуну, и даже с такого расстояния вижу седину правительственных голов. Михаил Сергеевич тут ещё относительно молодой, и Ельцин с ним одногодка, кажется. Одни старики. Старики управляют советской страной, старики размышляют о социализме, коммунизме, марксизме и будущем. Нашем будущем. Не только их завтрашний день, но и наш.

Громко вздохнув, я закрыл глаза, пытаясь найти успокоение. Речь Горбачева продолжалась, а мне всё было не по себе, всё били в разум эти слова. Справедливость и свобода, блага, неравноправие, угнетение, милитаризм… Словно не прилетел из 2028-го. Кто я? Точно ли попаданец? Правда ли ушел в другую эпоху? Много красного цвета, но речи такие же громкие, воодушевляющие или припугивающе напоминающие об угрозах человечеству. Шарики, цветочки, горячие слова. Я, двадцатилетний чилгай, в теле тридцатилетнего комсомольского номенклатурщика, слушаю двуличную речь. Она красивая, она правильная, разумная и идейно верная, но вижу же, что всё не так.

Всё не то. В этом и должна быть перемена? Только ли в стариках дело, Андрей? Или молодежь тоже будет косячить? У молодых тормоз в нужном месте не всегда работает. Как много вопросов.

– Ты о чем так задумался? – спросил Курочка.

– О будущем. О том, всё ли на своем месте. Правильно ли то, что мы видим.

– Ты точно в генералы метишь!

– В маршалы, Курочка, в маршалы.

– Но не рановато ли стал промышлять такими размышлениями?

– А когда будет не рано?

– Сейчас как раз вовремя об этом думать. Помнишь, ты говорил в “Праге”, что намечаются перемены.

– Ну, говорил, – нахмурившийся Курочка слегка кивнул.

– Так вот. Мы можем стать этой переменой. Ты, я, Ваня, который угнал в ГДР, и Коля, которого обязаны вытащить из беды. Он нас спас, всё утаил, а сел в СИЗО поневоле. Да даже Лира с Татьяной тоже станут переменой.

– Как-то глобально звучит… – лоб Курочки совсем сморщился. – Бежишь впереди поезда.

– Ваш форум проходит в год сорокалетия разгрома гитлеровского фашизма и японского милитаризма, окончания Второй мировой войны – самой кровопролитной и жестокой войны, – голос Горбачева сильно акцентировал следующие слова – После неё осталось столько страданий и горя, что они сказываются на жизни вот уже нескольких поколений, настоятельно требуют от нас не допустить повторения такой беды. Не забудут народы и то, что сорок лет назад мир содрогнулся от первого атомного взрыва.

– Ты бы хотел жить в другом мире? – внезапно спросил я Курочку.

– Смотря в каком.

– В честном. Справедливом. Лучшем.

– Ты как юный коммунист заговорил, честное слово.

– Значит, не хочешь?

– Я верю в то, что человек в некоторых вещах неисправим, – ответ Курочки показался мне честным. – Понимаешь? Можно ли полностью поменять мир, если человек останется неизменным в чем-то?

Эти слова ещё больше погрузили меня в раздумья. Сережа точно не коммунист. Его вера в человека другая. Более реалистичная? Кто ты, Сережа? Взглянуть бы на твои идеи, познать их.

– А я хочу жить в другом мире, – признался Курочке. – В таком, где справедливость будет для всех, а будущим поколениям не будут страшны наши тревоги. Мои тревоги…

– С коммунистическим приветом! – усмехнулся друг, и кудри на его голове заигрались как пружинки.

В подобном споре с другим понимаю, кто я есть как человек, чего хочу от будущего, каким его вижу. Как много ещё непонятного, и как много я не понимал, находясь в окружении зумерской политоты.

Лужники аплодировали Горбачеву. Фигура закончила читать речь, а мои руки громче всех захлопали. За будущее.

Глава 21. Paix et parcs

Федосов недовольно выслушал мои слова о смене решения. Ну ничего, смирится. Ломать рабочую схему не стоило.

— Полагаю, вы знаете, ради чего так боретесь, — сказал он мне на прощание.

— Я борюсь за четкое исполнение партийных решений, Владимир Иванович. Если бы в партии и комсомоле все четко исполняли принятые постановления…

— Со стороны, Андрей, ваше поведение больше напоминает саботаж и волюнтаризм. Не сочтите это грубым обвинением. Простой факт.

Я пожал плечами. Правда пока что за мной, и Федосов это понимал. Сумев в очередной раз перетянуть Мишина