Драконий век - Д. Дж. Штольц

– О белой розе не знает никто, кроме меня и Гаара, – объяснил Уильям. – Ее первооткрывателем был Вицеллий, мой учитель, чьи воспоминания присвоил Гаар, но, судя по всему, состав никому не передал. А я разгадал его, но унесу с собой в забвение. И знаете что? Нужно быть прежде всего не веномансером, а философом, чтобы разгадать состав, ведь ответ кроется в причине двойственности нашего мира, населенного демонами и людьми. Думается мне, рано или поздно какой-нибудь философ в ходе размышления задаст себе всего лишь один правильный вопрос о нашем мире. А там последует еще один вопрос. И еще один. Тогда его идеи разовьются, веномансеры применят их в своей сфере – и белая роза раскроет свой бутон. Но пока этого не произойдет, потому что от последних требуют лишь запоминать составы и вынюхивать яд. Поэтому Вицеллий и высмеивал их всех, лишенных широты мысли… – Чуть погодя Уильям добавил уже скорее себе: – Как жаль, что я не успел пообщаться с Вицеллием достаточно. Слишком поздно обнаружил, что он был одним из умнейших вампиров своего времени, а я его слушал только по поводу ремесла. И не больше.

Филиппа объяснение вполне устроило, да и не тянуло его к философии и веномансии, так что вскоре он говорил уже с Барденом о защите пограничных поселений от набегов филонеллонцев.

Уильям обозревал шумный зал. Вампиры и люди пировали бок о бок. Действительно, раздумывал он, они ладят, несмотря на то что их целью должна быть вражда. Ведь даже белая роза, опаснейший яд, состоит, как оказалось, из одного-единственного ингредиента – выкидыша от союза демона и человека. Не дано порождениям двух миров, Хорра и Сангомара, иметь потомство, если только речь не идет о некоторых видах демонов, склонных к оборотничеству, вроде мимиков и кельпи. Однако порой это происходит. В таком случае дитя погибает еще в утробе, будто природа пытается поскорее исправить свою оплошность. После соответствующей обработки его плоть, которую продают на черных рынках, становится ядовита оттого, что отторгаема всеми. Потому такой яд одинаково убивает и людей, и демонов.

– Выпьем-ка за нашего Уильяма! – по залу прокатился голос Ольстера. – Вот он, сидит за столом. И только благодаря ему мы тоже до сих пор можем пировать и любоваться закатами и рассветами!

Он опрокинул в себя кровь из кубка, жадно проглотил. К нему присоединились прочие в зале. Вот все кубки – золотые и серебряные – были подняты к потолку, и часть рубиновых напитков расплескалась на столы. Один лишь Горрон вскинул свой слегка – так, чтобы не отставать от празднества, но не более.

Пригубив крови, Уильям одобрил тост кивком головы. Еще долго он участвовал в пиршестве, словно и не угрожал ранее хозяину этого замка. В свою очередь, тот тоже делал вид, что все замечательно. Они оба, и Уильям, и Горрон, были умелыми интриганами, мастерами улыбок, комплиментов и бесед ни о чем, так что за весь пир никто не догадался, что спустя много лет они встретятся, чтобы один в ярости убил другого, проглотив живьем и отомстив за всех тех бессмертных, кто плясал на этом пире, в том числе за Бардена с Ольстером. В остальном пир был роскошный. Не уступал королевскому. Его участники обсуждали, как император Кристиан захватил весь Север, не трогая бессмертных вампиров. Остался лишь прибрежный Альбаос, куда уже идут войска. А еще поджоги городов вдоль гор прекратились. Уильям и Филипп не стали рассказывать, что в этих поджогах виноват, скорее всего, дракон. До сих пор история с Шуджиром была до того неясной и мутной, что никто не знал, что за существо напало на город, почему его убили фениксы и как оно вообще выглядело, ведь остались от него лишь белеющие под солнцем кости и чешуйчатые пластины. Да и те растащили как трофеи. Да и вообще, в легендах Юга драконов не было и в помине. Лишь северяне еще помнили о них и передавали знания детям в виде сказок и небылиц.

А еще этот пир станет для Уильяма последним, и дело даже не в том, что он пообещал Горрону воздать за все, а в том, что он начинал забывать. Что забывать? В том и дело, что он не знал. Когда они переплыли залив, он неожиданно для себя обнаружил, что не сразу припомнил имя собственной матери, а позже и некоторые другие имена поселян. Его тогда взяла оторопь, и он догадался: с ним происходит то же, что некогда, похоже, с Генри.

До самого утра Уильям успел переговорить и с пьяным Ольстером, который жаловался, что его пятого преемника убили, причем жаловался так обыденно, точно уже решил, что поживет все-таки еще – уж до того любопытны перемены в мире. Говорил и с ярлом Барденом, который рычал, как медведь в берлоге, но преемника Гиффарда принял и за спасение был искренне благодарен. Уильям приглядывался, как лицо Филиппа смягчилось после тягот, выпавших на их долю во время путешествия. Филипп фон де Тастемара пил понемногу и рассказывал соседям по столу о диком нраве южан и о верблюдах, о том, какие крошечные ноги у южан. Время от времени он погружался в раздумья: видимо, переживал за то, как теперь им быть. Все в этом вечере было беззаботным, однако умелый глаз различал разницу между говорливыми молодыми старейшинами и древними. Они были точно два мира, единые лишь благодаря длинному дубовому столу. Эти два мира сейчас одновременно и соприкасались, и точно нарочно разделялись. Молодые боялись смотреть на старых, а если и делали это, то встречали лишь отчужденные лица. На них самих взирали безразлично, как на пыль, что скоро рассыплется, – таково было отношение старейших, выживших после предательства. «Эти старики уже до того устали от всего, что им ничего не хочется, – думал Уильям. – Плевать они хотели на новых старейшин и на новый мир. Его уже для них не существует, как не существует подрастающих чужих детей для стариков, вспоминающих свои детство и молодость друг с другом и живущих за счет этих воспоминаний. Что для них спасение? Лишь отсрочка от смерти, которая позволит им умереть достойно. Как говорил Ольстер, благородно. Думаю, я вернул им долг за то, что они проголосовали за мою жизнь на суде. Я вернул свой долг им всем. В конечном счете джинны все равно победили, но пусть старейшины как можно дольше считают, что это не так».

Уже ближе к рассвету, когда тьма неотвратимо таяла, Уильям почувствовал: его глаза смыкаются. На него навалилась неприятная слабость, к которой он так и не привык до конца. Попрощавшись, он покинул зал, и стоило этому случиться, как Ольстер и Барден накинулись с расспросами на захмелевшего Филиппа.

В покоях, которые отвели гостю и откуда открывался вид на засаженный заново парк, было студено. Отослав слуг, Уильям в сумраке рассвета зевал и неторопливо, засыпая на ходу, переодевался. Когда он стаскивал с себя верхнюю рубашку через голову и поднял руки, рукав нижней опустился – и стало заметно черное пятно на локте, резко контрастирующее с белой кожей. Уилл замер, потом быстро разделся до конца и вгляделся. На руке пробивались сквозь кожу чешуйчатые пластины: гладкие и черные.

«Значит, одной памятью дело не ограничится. Не было ли так и с Генри?» – мелькнула у Уильяма мысль. Уронив голову, он опустился на постель и поддался думам. Что, если у Генри пустое демоническое сознание взяло верх не сразу? Где он пропадал все эти годы? Не искал ли исцеления? Затем Уилл поднес руки к лицу, прищурившись, но они пока казались нормальными. После схода с трапа в порту, когда ему стало дурно и они с Филиппом нашли уединенное место, все и началось. Тогда он в первый раз пережил обращение, долго не мог сбросить личину, как змея старую шкуру, и они потеряли почти неделю, пока он пытался вернуться к человеческому облику. После этого Уилл и начал все постепенно забывать. В полутьме он разглядывал всего себя, наплевав на сон. Пока ничего. Только на локтях прорвалась чешуя. Может, на этом все и закончится? Но что-то ему подсказывало, что нет.