Драконий век - Д. Дж. Штольц

Уильям присел на небольшую лавку, затем снял перчатку и погладил растрескавшуюся за долгие годы доску чешуйчатой рукой. Точно так же сидела некогда и Йева. Солнце светило ему в лицо. Он едва прищурил веки, поглядывая на захоронение, потом сплел пальцы под подбородком. Так путник и просидел некоторое время. Какие-то речи, обращенные к Гиффарду, рождались в его мыслях, но не находилось причин, чтобы произнести их вслух. Тут же следом рождались другие, и их постигала та же участь. В итоге Уильям решил, что все уже сказано. Лучшее, что он может сделать на могиле того, кто передал ему бессмертие, – промолчать. И в этой долгой тишине, разбавленной попискиванием любопытных чертей, ему казалось, что он понимает Гиффарда как никогда. «Вот таков естественный ход вещей. Жизнь, а затем смерть…» – только и шепнул он одними губами. И продолжил сидеть, глядя в никуда. Он знал, что пришел к этому месту в единственный и последний раз.

В конце концов, поднявшись, он обломал лозу с камня, навел вокруг порядок и развесил ленты. На прощание он приложил ладонь к камню, отдал честь костям. Перчатку он сразу надел, чтобы скрыть уродливую руку и огрубевшие ногти, почти когти. Отвязав лошадь, он взобрался на нее. Путь его лежал не назад в Большие Варды, а в другую сторону, туда, где тропинка терялась за соснами, чтобы завести в самую гущу. Да и не было там уже тропы… Заросла она, стерлась, и лишь звери пересекали ее порой, не ощущая присутствия человека, однако Уильям мог бы пройти по ней с закрытыми глазами.

* * *

Когда Уильям вышел на ту самую полянку, солнце уже поднялось высоко. Прохладный ветер то налетал, шумел рогозом, то срывал с деревьев подсохшие листья и улетал с ними прочь. Оставив лошадь с краю бора привязанной, Уильям в легком беспокойстве зашагал к воде.

Старой ивы уже не было. Даже пня от нее не осталось.

Порывом сильного ветра всколыхнулись черные как смоль волосы, и Уильям развязал намотанный на шею шарф, отчего стали видны пластины, ползущие от затылка к плечам.

Перед ним лежало озерцо, плоское, как блюдо. После жаркого лета оно обмельчало и заросло ряской. В отличие от Малых Вардцев, настоящая осень уже коснулась этого места своим осушающим перстом, и все, что видел Уильям, было безжизненным. И брошенным… Точно об озере уже не заботились. Дойдя до неподвижной воды, Уилл уставился на нее. Так он и глядел, неподвижно и долго, пока не уронил голову и не обхватил ее. Слезы закапали на каменистый берег. Вериатель… Уж лучше бы это произошло с ним… Но не захотела она расставания, побоялась опять остаться одна после стольких лет. Что может быть хуже душевного одиночества? Нечем заполнить ту дыру, зияющую чернотой и пожирающую, как демоническая тварь, все радости и светлые моменты.

– Мафейя… – в голосе была боль. – Мафейя! Мафейя! Выйди ко мне, прошу!

И опять запустелая тишина. К нему никто так и не вышел, хотя он простоял больше часа, задеревенев, колыхаясь под порывами ветра, как окружавшие его ивы. Ветер окреп, набежали тучи. Все накопленное за эти годы одиночество вмиг заполонило Уилла, и, чувствуя пустоту и разъедающую его тоску, он развернулся и побрел нетвердым шагом к бору.

Тут до него донесся всплеск. Уильям весь задрожал. Все в нем отозвалось вспыхнувшей любовью и воспоминаниями. Он обернулся. Но то лишь плеснула рыба у берега. Уильям поглядел, как, ударив хвостом о воду пару раз, она пропала. Сердце его сжалось, и он с бледным лицом зашагал к лошади.

* * *

Спустя три года

После больших городов вроде Элегиара Уильям воспринимал небольшой Брасо-Дэнто с пренебрежением, словно аристократ, заглянувший после сверкающего дворца в сарай. Со временем позолота и блеск драгоценностей, белизна мрамора потеряли для Уильяма прелесть, и он поменял свое мнение. Город Брасо-Дэнто – из серого камня, со строгими квадратными формами, без изысков – предстал перед ним в другом свете. Как и тогда, много лет назад, вросшая в гору твердыня вновь поразила его своей величественностью, потому что величие зачастую не про размер, а про внутреннее чувство, поднимающееся в душе. Все здесь было на своем месте. Каждому свое дело. Никаких заигрываний с роскошью. Под стать месту таким же величественным казался и его владыка.

Больше пяти лет Уильям пробыл при Филиппе фон де Тастемара. Как и раньше, до суда, он помогал в правлении. Разве что тогда его впереди ждала целая жизнь, длинная и счастливая, а сейчас он оборачивался и глядел изнуренно назад – все осталось там, за спиной. Тело его уродовалось, скрючивалось, и от прошлого Уильяма только и остались, что синие глаза на белом лице, которое, как проплешинами, облеплено чешуей. Длинные волосы частично выпали, и на черепе висели отдельные пряди. Пальцы изломались. Сами ногти огрубели, почернели, чем напоминали когти. Ходить Уильям мог, мог даже ездить на лошади, хоть и с трудом, однако каждому открывалась неестественность его движений.

В один из дней, когда он стоял у окна, сгорбившись, позади него раздался голос. Однако Уилл смотрел скорее не во двор, а в себя, поэтому не ответил.

– Уильям… – еще раз окликнул его Филипп.

– Да? – он пришел в себя.

Старый Филипп находился за своим любимым столом. Одет он был в свое зеленое котарди, седые его волосы обхватывала лента, а сам он хмуро читал письмо от Галления, с которым последнее время все чаще и по-дружески переписывался. Отложив бумагу, он поднялся из кресла и приблизился. На лице его читалась озадаченность:

– Галлений написал. Месяц назад всю южную королевскую семью, в том числе и самого Элгориана, жестоко убили. Королеву Каргону, по его словам, изнасиловали, придушили и вывесили нагой из окна башни. Спасся только сын Элгориана – младший Саддак. Он бежал через залив к императору Глеофа. Там Галлений с ним познакомился и узнал, что Саддак просит вернуть ему трон.

– А каков этот Саддак, не писали? – ответил отстраненно, точно издалека, Уилл. – Должно быть, самый добродетельный и верующий из всех сыновей?

– Ты думаешь, это Фойрес? Или Фойрес сейчас в новом короле Юга?

– Скорее всего, джинну хочется династию священных королей, молящихся лишь ему. Он в Саддаке. Больше негде, – отозвался Уилл. – И резня, кстати, устроена им, чтобы избавиться от бесчисленных отпрысков в очереди на трон. Неспроста же выжил самый набожный сын… Заметь… Или просто Каргона, довольно умная женщина, поняла суть своего супруга и не захотела с этим мириться? Но все равно джинны берут свое… Любые изменения они впишут в план. У них есть для этого все рычаги влияния.

Все произошедшее для простых людей было лишь цепочкой идущих друг за другом непреднамеренных событий. Но для тех, кто прознал про джиннов, как, например, Уилл, эта цепочка раскладывалась на продуманные эпизоды, выверенные вплоть до каждого действия участников истории.

Даже если происходила случайность, то ее подстраивали под какой-то большой план, довлеющий над всем миром.

– А к чему вообще Галлений написал вам об этом? Сообщает о войне? Или ему дали возможность блеснуть на поле боя? – поразмыслив, уточнил Уильям.

– Местные военачальники ему не позволят. Трясутся за свои места. Если император все-таки развяжет войну в помощь Саддаку, то скоро ко мне прибудет гонец от него. Меня обяжут предоставить конницу. И я предложу Галлению встать в ее главе. Он талантлив и опытен, заткнет за пояс всех местных военачальников, – с одобрением произнес Филипп и добавил, раскрыв свой замысел: – А мне не придется ехать в Глеофию и общаться с этим императорским кабаном.

– Хм, правда ли, что император так отъелся, что напоминает одетую в шелка пузатую бочку? До меня доходили слухи, будто его как-то выкатывали из зала, где он и уснул во время пира от вина и еды, обрыгавшись между делом.

В презрении граф качнул головой:

– Не собираюсь в том убеждаться! Я повязан с императором договором, который подписал много лет назад у Балготта, но под знамена императора меня не затащат. Ладно, со своими проблемами я разберусь сам…