Рождение звезды 2 - Асаэ

class="p1">На четвертое утро это спокойствие было разбито привычным ритуалом. Бабушка, с неизменной чашкой кофе в руке, разложила на кухонном столе свежие газеты. «Правда» легла ровно, пахнула типографской краской которой сообщали о рекордном сборе металлолома, «Труд» — рядом официально сообщал о посевах. И, наконец, «Известия».

Именно с этой газетой что-то произошло. Лицо Анны Николаевны, обычно непроницаемо-спокойное, вдруг застыло. Пальцы, державшие край газеты, побелели в суставах. Легкий румянец сошел с ее щек, сменившись мертвенной бледностью. Она не читала — она впитывала напечатанное, и с каждой секундой ее осанка, вся ее стать, казалось, уходила внутрь, сжималась под невидимым ударом.

— Бабуль? — тревожно спросил Александр, подходя к столу. — Что там? Обо мне?

Он ожидал какой-нибудь замятни в отделе культуры, невнятного бурчания. Но вид бабушки говорил о другом. О чем-то гораздо более страшном.

Молча, дрогнувшей рукой, она повернула к нему газету. И он увидел.

Статья занимала почти всю правую полосу. Не в культурном обзоре, не где-то в углу. На самом видном месте. Жирный, почти кричащий шрифт заголовка:

«"ПРИНЦЫ" И ИХ ПЕСЕНКИ: ЧУЖДЫЕ НОТЫ В ШКОЛЬНОМ ХОРЕ»

Сердце Александра дрогнуло и замерло. Он схватил газету, впиваясь в текст.

Статья была написана с убийственным, леденящим душу мастерством. Автор, некий В. Петров (Александр тут же отметил про себя — подставная фигура, «призрак»), не кричал и не неистовствовал. Он сокрушал. Сокрушался о «чистоте советского искусства», о «моральном облике молодежи», о «тлетворном влиянии Запада, пробивающемся в самые нежные умы».

Имя Александра не упоминалось прямо. Его называли «некоторым юным дарованием», «вундеркиндом из обычной московской школы», «певцом, недавно вернувшимся из-за рубежа». Но каждому прочитавшему было абсолютно ясно, о ком речь.

А потом взгляд Александра наткнулся на абзац, и кровь ударила в виски. Автор с ядовитой, сладковатой учтивостью обыгрывал его французское прозвище:

«Наша великая страна, проливавшая кровь своих лучших сыновей и дочерей, выкорчевала дворянские гнезда с их "принцами" и "графинями" не для того, чтобы эти титулы, пусть даже и в качестве буржуазных прозвищ, заводились вновь. Пусть даже на эстрадной сцене, пусть даже в устах восторженных иностранцев. И уж тем более не для того, чтобы эти новые "принцы" несли в наши школы, нашим детям чуждую им по духу, буржующую музыку, подменяя ею настоящие, народные песни, воспитывающие дух патриотизма и преданности Родине».

Далее следовал разбор выступления на смотре. Его музыку называли «истеричными ритмами», «псевдогероическим пафосом», «далеким от истинных народных идеалов». Вывод был прост и страшен: такой талант не служит народу, а уводит молодежь в сторону от правильных идеалов.

Александр опустил газету. В ушах стоял звон. Он смотрел на побелевшее лицо бабушки, на ее испуганные глаза, и весь его недавний триумф, вся энергия выступления — все это рассыпалось в прах, уступая место леденящему, тошнотворному чувству опасности. Это был не выговор. Не критика. Это был приговор. Аккуратный, отточенный, нанесенный рукой мастера. И напечатанный в одной из главных газет страны, где какое "совпадение" главным редактором был зять Хрущева, Алексей Иванович Аджубей.

Тишина в доме больше не была звенящей. Теперь она была гробовой.

Тишина в квартире после прочтения статьи была тяжелой, осязаемой, как свинцовая пелена. Она давила на уши, на виски, мешала дышать. Анна Николаевна молча убрала со стола газеты, будто пряча улику с места преступления. Ее движения были замедленными, механическими. Александр стоял у того же окна, но теперь видел не майскую зелень, а лишь отражение своего потерянного лица в стекле. Казалось, самый воздух в комнате вымер, выхолостился, стал стерильным и враждебным.

Через часов пять, гнетущий покой был внезапно разорван. Сначала — нервный, отрывистый звонок в дверь, больше похожий на сигнал тревоги. Затем — быстрые, семенящие шаги в коридоре. И на пороге комнаты Саши возник Абрам Самсонович Фельдштейн.

Обычно его появление было событием. Он входил, как торнадо, заранее заполняя пространство громогласными приветствиями, щедрыми жестами, сияющей улыбкой импресарио, несущего с собой запах дорогих сигар и грядущих контрактов. Сейчас он был своей бледной, испуганной тенью.

Он не вошел — он ввалился, скомканный и потный, несмотря на прохладу дня. Его щеки, обычно румяные, были землисто-серыми. В руках он сжимал не портфель, а тот самый злополучный номер «Известий», свернутый в грязную трубочку.

— Александр! Анна Николаевна! — его голос, обычно бархатный и уверенный, сорвался на визгливый, почти истеричный фальцет. Он не снял пальто, лишь беспомощно огляделся, словно ища