Дом бурь - Йен Р. Маклауд

забурлил от потоков талой воды, далекие холмы утратили обширные белые шапки, и вернулись мимолетные живые существа. Деревья росли, колыхались на ветру, падали и возрождались, оплетенные закономерностями распада. Появлялись, а потом исчезали другие существа, незнакомые и еще более преходящие. Некоторые вели себя странно. Валили деревья. Выкапывали камни, складывали из них пирамиды и поджигали – много позже потрескавшиеся от жара останки обнаружат и признают исторической загадкой, назвав «горелыми курганами»[16]. Из них впервые высвободилась частица сознания. Поначалу странные существа использовали ее наугад, если вообще использовали. Позже, когда на утесы, вздымавшиеся вокруг будущей бухты Кларенс, затащили камни покрупнее и установили в самой выдающейся части мыса, словно венец, существа придумали церемонии посложнее, связанные с богами, магией и притяжением луны. Однако пронизывающее землю сознание по-прежнему ничего не понимало, и когда венец вместе с соорудившим его народом пали, были похоронены и забыты, оно так и осталось в неведении.

Из стихий самой чуждой всегда оставалось время. Даже по мере того, как в заливе появлялись все более замысловатые суда, а на поросших лесом берегах возникали расчищенные места, мыс взирал на все это отстраненно, свысока. Преходящие существа вырубили еще больше деревьев, и на пастбищах появились серо-белые звери. Первые строили сооружения из камней и бревен, становившиеся все более замысловатыми, взбиравшиеся друг на друга, образуя укрепления, в чем-то похожие на величественные утесы, обрамлявшие бухту, – но и эти сооружения вскоре рухнули, как и предшествовавший им венец. Мыс давал и отнимал, а сам оставался неизменным, даже преображаясь. Его земля питалась плотью и испражнениями, умывалась дождем, грелась на солнце и трескалась от мороза, черви и жуки прогрызали в ней ходы, прилив терся у подножия мыса, ореол чаек кружился над его вершиной – и, невзирая на целый сонм существ, которые приходили и уходили, руководствуясь собственными непостижимыми правилами, оставалась все той же, что раньше.

И вот местность стали называть Инвер-Дернок, с некоторыми вариациями в звучании и написании, а долину поименовали особым словом «комб»[17], как и все похожие долины в этой части света. Позже возникло словечко Инверкомб и распространилось на окрестности целиком; впрочем, огромный и горделивый мыс Дернок-Хед сохранил особое название. Если бы сущность осознавала течение времени, она бы поняла, в какой момент так называемые люди постигли суть вещества, которое их предки когда-то грубым методом извлекали из треснувших от жара камней. Вещество назвали эфиром и воспользовались им для сооружения новой груды камней, чья сложность была доселе невиданной, расположив ее в верховьях долины, как будто на сторожевом посту. Дом, украшенный яркими витражами, напичканный заклинаниями, таящий в себе высокий изящный каркас из нервюр, балок и арок, на изготовление которых пошли первые удивительные деревья, выращенные и сваленные Гильдией лесоводов, превратился в миниатюрную копию эфирированных диковинок Лондона, Бристоля, Престона и Дадли. Он величаво маячил над долиной, пусть даже с точки зрения мыса был легким, как пронизанная солнечными лучами тень, – всего-навсего недвижный воздух. И все-таки эфир, наполнявший дом от замковой пластины до самой высокой флюгарки, содержал в себе отголоски того самого сознания, которым обладал мыс, и они пробудили в земле некое подобие любопытства.

Мыс и дом медленно перемешивались – хоть первый и не понимал, что значит «медленно», – и вбирали в себя сады, которые, сами пропитанные эфиром и неудержимо зеленеющие, все больше расползались по долине. Века, как бы мало они ни значили, начинались и заканчивались. Там, где на Дернок-Хед когда-то стоял круг из камней, похожих на оскаленные зубы, вырос белый Храм Ветров. Дом, сад и мыс смутно ощущали новый прилив, нарастание чужого волеизъявления, спорить с которым они не имели желания. Они понимали, конечно, что бытие усложняется. Эту сложность они приветствовали в той степени, в какой вообще могли что-то приветствовать. Теперь сознание, пронизывающее округу, подчинялось не только чередованию времен года и рокоту прибоя, но и зыбкой игре света и тени, многообразным приливам и отливам человеческих жизней, связанных с ними надежд, а также машинерии.

Долина превратилась в террасный сад, питаемый бассейнами с водой из реки Риддл. Над ней крутилось мельничное колесо, и жернова перемалывали в муку зерно с новых золотых западных полей; хлеб выпекали в печах и еще горячим доставляли в дом. Погреба, которые очередные строители открыли и расширили, полнились вином. Вместо бойниц для лучников и пушек появились обращенные к морю балконы из чугунных завитушек, хрупкие, словно ласточкины гнезда. Инверкомб всегда был таким местом, куда хочется приехать, но откуда не хочется уезжать; поколение за поколением некая семья жила здесь счастливо, кормя рыбу в пруду, вырастающую до невероятных размеров, или прогуливаясь по огороженным садам ночью при фантастическом сиянии луноплюща. Возможно, чересчур счастливо, потому что, когда Первый индустриальный век сменился Вторым, телеграфные линии и железнодорожные пути протянулись по всей стране, города разрослись под пеленой смога, влияние этой семьи начало ослабевать. Газовое освещение так и не добралось до Инверкомба, и грандмастера и грандмистрис, являясь с визитом, улыбались и переглядывались, стряхивая пыль со своих стульев, и решали, что вряд ли вернутся. Инверкомб все больше приходил в запустение. Птицы свили гнезда на высоких дымоходах, которые напоминали старых курильщиков в шляпах. Пришло время пьянства и самоубийств. В конце концов род прервался, и Инверкомб превратился в строчку в бухгалтерской отчетности Великой гильдии телеграфистов. Разноцветный солнечный свет по-прежнему проникал в холл сквозь великолепные окна, однако лишь ради того, чтобы растаять в чрезмерно пыльном воздухе.

Опять наступила новая эпоха. Появились невиданные прежде технологии. Однажды летом в Инверкомб прибыли люди, и он снова наполнился звуками заклинаний и стуком молотков. Это было совсем не похоже на великое прошлое, но пробудились свет и жизнь. Кроме того, Инверкомб впервые почувствовал, что его питает нечто под названием «электричество», а затем по тоненьким проводам, протянутым по-над полями, его подключили к сознанию, которое одновременно превосходило его собственное и было его частью. Люди вскоре ушли, и их говорящие отражения в зеркалах исчезли, но Инверкомб был уже не одинок. Переданный во владение вельмастера Адемуса Изамбарда Порретта из Главной гильдии маляров в качестве компенсации за расторгнутый брачный контракт, он пережил ремонт крыш и покосившихся дымоходов. Ночью окна Инверкомба сияли невиданным образом, а при дневном свете все тени были изгнаны прочь. Затем долину согрел метеоворот, который, сражаясь с пасмурным небом и дождем, выражал волю мыса, дома и сада в той же степени, что и волю вельмастера Порретта. Даже если над Бристольским заливом простирался густой туман, террасы с цветниками и плюсовыми деревьями окутывала