Дом бурь - Йен Р. Маклауд

всего лишь легкая дымка, какую можно увидеть на заднем плане картины эпохи Возрождения. В жаркие летние дни, когда рукотворная погода была прекрасна, а свет золотился, как и эфирированная латунь, которая его привлекла, вельмастер Порретт без устали вышагивал по чугунной наружной платформе метеоворота и посматривал на подъездную дорогу, как будто надеялся на возвращение своей потерянной невесты.

За пределами Инверкомба Англия процветала, жирела. Настал Век телефона и патефона, Век новых неистовых ритмов и танцевальных увлечений, принесенных с Блаженных островов благотворными ветрами коммерции. Специи и шоколад; малли и джаг; платья из чудесного шелка с утяжеленным подолом, ниспадающие, словно водопад, и почти такие же прозрачные; раскопки в Египте; новые амбициозные поселения в диких глубинах Фулы. Зоопарки были заполнены чудовищами, и скандалы стали такими же модными, как обои с тем или иным рисунком, и мода была всем, и деньги были повсюду, и вечеринки следовали бесконечной чередой. Настал Век Света, когда улицы больших городов сияли невиданным образом; сыпали искрами трамваи; призрачные образы актеров и актрис мелькали на экранах богато украшенных синематографов, вытеснивших старые мюзик-холлы. Автомобили стали таким же распространенным явлением, как и повозки, на смену старому сложному телеграфу, который работал благодаря песням, передаваемым от гильдейца к гильдейцу, от кормила к кормилу, пришел телефон. Ко всему прочему, это был Век информации и денег, умных машин, осуществляющих торговлю в масштабах страны со скоростью и точностью, с которыми не мог сравниться ни один человеческий мозг, и Инверкомб подпевал им благодаря крошечному разуму собственной вычислительной машины.

Однажды зимним утром последний из слуг нашел вельмастера Адемуса Изамбарда Порретта примерзшим к платформе метеоворота и смотрящим на подъездную дорогу в ожидании гостьи – казалось, в его заледеневших глазах все еще сквозила вера в ее приезд, хотя все знали, что эта женщина умерла почти в самом начале новой эпохи. Его похоронили на территории поместья – как и было заранее оговорено, в безымянной могиле, – и Инверкомб вернулся во владение Гильдии телеграфистов. О нем вновь забыли, а точнее совсем забросили. Слуг осталось мало. Иногда вследствие действий суетливых существ, которых дом и мыс по-прежнему не понимали, собирался туман или успокаивались волны; по ночам крошечные суденышки сновали по эстуарию, словно водяные жуки. Время шло, все менялось, но, по сути, оставалось прежним.

Дом снова ожил, когда начал спадать холод особенно долгой зимы, пробравший его старые камни до самого отсырелого нутра. Казалось, толчком для внезапной суеты послужило появление двух новых существ, хотя дом по-прежнему мало что смыслил в причинно-следственной связи. Еще он почти ничего не знал о закономерностях, которые вынуждали этих деловитых зверьков держаться порознь или вместе, и понимал лишь то, что более крупные и взрослые особи из множества видов – как летающих и роющих землю, так и тех, которые складывали разрозненные камни и сплетали заклинания в единое целое, – кормили и защищали своих малышей, ради чего нередко приходилось убивать представителей другого вида. Итак, вельграндмистрис Элис Мейнелл во многом показалась дому совершенно обычной, и все-таки он ощутил ее уникальность. Камни и сам мыс заговорили с нею, как говорили со всеми обитателями Инверкомба, не потому что считали, будто она слышит или хочет общаться, но потому что не могли себя сдерживать – они желали петь.

Лето выдалось теплым. Инверкомб наслаждался, дышал. Чайки на утесах в бухте Кларенс высиживали яйца и объедались килькой, а одно из созданий, при появлении в доме бывшее на грани жизни и смерти, выздоровело и проводило много времени с другой особью своего вида, родившейся неподалеку, на побережье. Для Инверкомба все эти события имели одинаковое значение. Затем наступил животрепещущий момент, когда поставка эфира обернулась неудачей, и поместье снова опустело. С другой стороны, именно в ту долгую зиму телефонные линии принесли новости – Век Света подходит к концу, Восток восстает против Запада, – и даже Инверкомб начал ощущать смутные перемены.

II

В начале была песня, и песня была всем, и песня была обо всем. Клейд, даром что всегда считал, будто живет счастливо, иной раз вспоминал позабытые дни своего младенчества как период утраченного блаженства. Он постепенно начал различать в песне отдельные голоса, формы, чье-то присутствие. Руки Иды, шершавые и нежные. Потом голос Сайлуса и черты его бледного лица. Стены и потолки, струящийся в окна свет, отчетливый образ вкупе с ароматом – возможно, первое настоящее воспоминание – Цветочка, стоящего над детской кроваткой; того, как он покачивался, лил тихие слезы, скулил и пел надломленными лепестками своего лица. Ибо Цветочек тоже был песней, а песня была не счастьем или печалью, не голодом или теплом, но всем сразу, а еще – ощущением смятых простыней и Фермерами, которые каждый вечер мычали своим коровам на полях, заросших чертополохом. Песня была упругой соской, втиснутой в рот, и горячим всплеском жажды; впрочем, Клейд понимал, что последнее воспоминание придумал сам, когда начал исследовать Большой дом и обнаружил в Кухне множество бутылок.

Время шло, он рос и менялся, но песня никуда не девалась. Она превосходила Большой дом, Сад или Лес, куда ему запрещалось ходить, ибо там обитали Осененные, и именно там песня звучала громче, яростнее всего. «Песня – это ты, и песня – это мы, – шептала Ида своим привычным образом, который отличался от звучащей речи, от всего, что можно увидеть. – Ты, Клейд, Избранный».

Он, моргая, взирал на угловатые черты ее темного лица.

«И мы тоже…»

Избранный. Бродя среди сухоцветов в Саду, отковыривая с деревьев серебристую кору, Клейд смаковал это слово, будто камешек со дна Непроходимого ручья, какие он иногда посасывал из-за их прохлады и гладкости. Избранный, он – Избранный. Как же это было приятно на вкус. Избранный, Избранный, Избранный!.. Как солнце, облака, а также крошечные грязно-серые рыбки, ускользавшие сквозь пальцы в ручей. Вода тоже ускользала, нежная и холодная, и еще пела, а он подпевал и смеялся, набив рот камешками. Выпрямившись, Клейд увидел Большой дом с кривым, будто манящий палец, дымоходом, с серыми оконными стеклами. Сад трепетал, напоенный восхитительным ароматом крапивы, и тут появился бледноликий Сайлус, совершая губами причудливые движения, от которых в воздухе возникали дрожащие формы, словно облака на ветру. Клейд попытался проделать тот же фокус, но обнаружил, что его рот все еще занят твердыми, блестящими, прохладными камешками.

Песня преобразила и воодушевила его. Песня заставила расправить плечи. Песня изверглась потоком камней. Итак, что-то происходило за мутными окнами Большого дома, которые ему категорически запрещали лизать той пухлой штуковиной во