Сансара 2 - Евгений Кострица

Сзади подпирал «златокудрый», и отступить Инь уже не могла. Выглянув из-за скалы, она кинула в слизня пару мокриц. Пискнув, те искорками улетели к нему, после чего бросила в них свой единственный спелл.

«Усиление» сработало, и твари раздулись, защелкали жвалами и… проигнорировав слизня, понеслись прямо к ней.

Инь испуганно взвизгнула и побежала. Но, запаниковав, споткнулась об камень и упала на руки, почувствовав первый укус. А за ним еще и еще. От яда усиленных и разозленных мокриц ягодицы горели, и на их пепелище будто жарился мозг.

От болевого шока Инь в очередной раз потеряла сознание, что почти стало привычкой. «Моня, прости…» – шепнула, угасая, она.

Когда вновь открылись глаза, над ними нависала студенистая темная масса. Слизень высился прямо над Моней и, казалось, рассматривал его с интересом. Огромное тело переливалось в тусклом свете, как черный обсидиан, облитый маслянистой водой. Поверхность существа была неровной, с пузырями и складками, которые медленно шевелились, будто дышали. Местами из нее сочились густые черные капли, падающие на камни с влажным шлепком.

Перепуганный до смерти Моня замер, чувствуя исходящий холод от слизня. Язык подсказывал, что давление воздуха вокруг изменилось. Оно стало плотнее, словно монстр своим присутствием сгущал атмосферу.

В этой жутковатой массе сформировалась новая выпуклость, вытянувшаяся в студенистый, чуть дрожащий отросток. От его вида Моню бросило в дрожь.

Вероятно, слизень это заметил, и поверхность заколыхалась, издав низкий, булькающий звук. Монстр смеялся над ним.

– Так что ты хотел? – раздался глухой рокочущий бас, от которого вибрировало даже в костях.

Его жертва ожидала что угодно, кроме вопроса, поэтому растерянно замерла, не в силах хоть что-то сказать. К тому же Моня был неуверен, что с щупальцем во рту речь еще есть.

– Ну? – повторил слизень, которого, видимо, забавлял его ошарашенный вид.

– Мне бы… пройти… – выдавил, наконец, Моня. И с облегчением понял, что может говорить даже с таким языком.

– Ну и проходил бы! – вновь заколыхалась масса над ним, а студенистый отросток даже показал направление, приняв форму пальца.

– А та было можно? – спросил слабым голосом Моня, подозревая подвох. Этот монстр, сука, адски коварен, раз точно определил его гендер. Трахнет и растворит живьем в едкой слизи. Выпьет душу, высосет мозг. Тут по-другому никак.

Словно прочитав эти мысли, желеобразная тварь вытянула отросток – холодный и липкий – и озабоченно потрогала им Монин лоб.

– О, глупый невежда! Обманутый страстью, ты находишь в похоти радость, не видя за деревьями лес… – продекламировал ему «холодец». – Пред вами открыты бесчисленные варианты всех возможных событий. Почему же выбрал страдать именно так?

Моня с облегчением понял, что перед ним вновь кто-то из «высших», и межвидовой секс уже не грозит. А может оно просто вернуть его к свету, а не трахать мозги?

– Я не собирался страдать, – осторожно возразил Моня. – Я просто хочу живым и здоровым вернуться к Юле. Она меня ждет.

Он постарался выразиться максимально лаконично и просто, чтобы не дать места какой-либо двусмысленности, что могла бы всё исказить. Историй с неудачной формулировкой желаний в сказках с избытком. С демонами и джиннами надо быть осторожным, они всё трактуют по-своему, а слизень наверняка из таких.

– Но ты везде дома. Вы подобны безумцам, что блуждают в трех соснах у себя под окном. Надо лишь поднять голову и перестать ходить. – Отросток покровительственно похлопал его по плечу. – Запомни: каждый якобы выбор образует развилку, проявляя новенький мир. Если в одном уже умер, то в другом еще нет. Следующий выбор – снова развилка. Но даже через бесконечное число вариаций останется та, где ты еще жив.

– Я что, бессмертен? – спросил взволнованно Моня, рассчитывая, что слизень явит ему благодать. А может, напротив, сожрет. Размягченный философией мозг, наверно, вкуснее. Поэтому демоны так любят болтать.

– Условно, – согласился с ним тот. – Расщепления вселенной не видно, а посмертного опыта нет. Так одно из твоих «я» переживет гибель людей, превращение Солнца в белого карлика и даже тепловую смерть этой вселенной. Ты останешься последней искрой сознания в гаснущем мире. Такой вариант тоже где-то да есть.

– Это предсказание?

– Нет. Логичный вывод из многомировой интерпретации квантовой механики, как говорят там у вас.

– Но это точка зрения выжившего. Мои остальные «я» уже будут мертвы! – возразил Моня, чуть осмелев.

– Тебе что до них, раз всё еще жив? – растянул слизень рот, что можно было принять за улыбку.

Возразить Моня уже не успел. Пасть стала настолько широкой, что монстр в ней исчез. В проходе осталась фосфоресцирующая дорожка из слизи. Словно стрелка, указывающая, куда надо идти.

Некоторое время Моня сомневалась, не зная, можно ли ей доверять. Это не Чеширский Кот, а он не Алиса. Может, действительно, посттравматический бред? А на самом деле галлюцинирует в той же палате, переключившись с эротики на сюр и хоррор. Но экзистенциальные вопросы постижения истины не были интересны так, как выход наверх.

Язык снова взял след, и Моня осторожно двинулся дальше. Монстры-философы чрезвычайно редки, и следующий, не задавая сложных вопросов, тупо сожрет. О серьезном сопротивлении можно даже не думать. Сирену поимели все, кто хотел. Еще никому не смогла отказать.

Наверное, всё потому, что ножны без меча бесполезны. Роби нужна для того, чтобы выжить, опуская высокие материи вроде любви. С ними разберется потом. Силы давно на исходе и тупо хочется жрать.

Неожиданно язык поймал в сыром воздухе аромат жареного, необыкновенно душистого мяса. Едва не подавившись слюной, Моня направился на дразнящий запах еды. Сейчас отдал бы за нее что угодно, хотя кроме тела ничего больше нет. Да и то под завязку набито икрой.

19

Обоняние теперь острее слуха, и аромат еды учуялся раньше, чем стали слышны звуки свирели и бубна. В мелодию органично вплетен приятный женский вокал, в котором было что-то от песен сирен.

Моня замер, а язык дернулся, нервно пробуя воздух с запахом жареного мяса – сочного, с ноткой дымка и пряных трав, которых не ждешь в сырой и холодной пещере.

Свирель звучала нежно и страстно, напоминая журчание ручья на заливных лугах, где Сири охотилась особенно часто – чистого, искрящего в полуденном солнце. Каждая нота, словно капля воды, падающая на гладкую поверхность пруда, оставляла круги, что мягко расходились в сознании. Бубен добавлял ритм – глубокий, пульсирующий, как сердцебиение самого подземелья, которое чувствовалось даже сквозь камни. Он был успокаивающим и одновременно зовущим, обещая тепло, еду, безопасность.

Но настоящей жемчужиной мелодии был женский голос – чистый, глубокий, что вплетался в