Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

ты был ребенком, – разве что немного. Но сейчас они опасны. Они сдадут тебя и тем же вечером привезут к себе твою замену. Наверное, будет еще лучше, если ты сможешь остаться здесь и на Рождество. – В улыбке Эрин нет никакой радости. – Слова любят тебя. Найди такую причину, чтобы они поверили.

– О чем ты вообще говоришь? Если ты так много знаешь, почему не помогаешь нам?

– Как раз помогаю, – отвечает она, и на этот раз в ее голосе нет насмешки или отчужденности: она говорит правду, так, как она ее понимает. – Ты еще не готов вылупиться, а тем более встать и сражаться. Если вы привлечете к себе внимание сейчас, то умрете, оба. Поэтому мне нужно, чтобы вы были живы-здоровы, пока не разобьете скорлупу и не заявите свои права на то, что принадлежит вам. Вы не можете перенестись в конец истории только потому, что устали находиться посередине. Вы просто не выживете.

Роджер с минуту смотрит на нее, размышляя над ее последними словами, сопоставляя их с теми, с которых начался разговор. Наконец он спрашивает:

– Ты так говоришь, потому что мы уже пытались это сделать?

Она улыбается острой, как бритва, улыбкой.

– Теперь ты понял. Иди домой. Ложись спать. Забудь все это, но помни, что нужно сказать родителям, что ты не приедешь. Это единственное, что действительно нужно запомнить.

– Эрин…

Она разворачивается на каблуках.

– Увидимся в Невозможном городе, Галчонок, – говорит она и уходит, ускользая в лабиринт улиц Беркли, и он остается один.

Роджер тупо глядит туда, где она стояла мгновение назад. Затем начинает двигаться, поначалу медленно, потом все быстрее, пока не переходит на бег, преодолевая последние два квартала до своего дома на предельной скорости. Ключ попадает в замочную скважину только с третьей попытки.

В изголовье кровати у него всегда лежит блокнот. Он пытается не забывать записывать свои сны, но чаще всего утро проходит как в тумане: где-мой-кофе, где-мои-сигареты, где-мои-брюки, занятия начинаются через пять минут. Он хватает блокнот и первый попавшийся карандаш, падает на матрас и принимается строчить с лихорадочной скоростью. Он пишет, пока не начинает болеть запястье. Рука горит, кажется, что она опухла и стала в три раза больше, хотя невооруженным глазом видно, что она никак не изменилась. Когда все записано: все, что он смог вспомнить, каждая деталь, каждое чувство, каждое впечатление, каждое сказанное Эрин слово, – Роджер еще какое-то время пристально смотрит на записи. Затем, полностью опустошенный, ложится на бок. И засыпает раньше, чем голова касается подушки.

Утро заявляет о себе со свойственной ему бестактностью: в окна спальни бьет солнечный свет, а шторы, которые он вчера забыл задернуть, ничем не могут его защитить. Роджер стонет и, перевернувшись на живот, зарывается лицом в подушку. Бегунок молнии на джинсах впивается в кожу, и он с удивлением обнаруживает, что полностью одет. И даже не разулся. Голова раскалывается, будто с похмелья, но прошлый вечер он провел у Доджер, а она не пьет. Может покурить траву, иногда употребить галлюциногены – это да. Но алкоголь не в ее стиле. Он снижает самоконтроль, поэтому, когда Роджер рядом с ней, он тоже предпочитает оставаться трезвым. Когда Доджер чувствует, что у нее есть преимущество, она не знает жалости.

Все еще сонный, он садится на постели. Блокнот, в который он записывает сны, лежит не на месте: должно быть, ночью он просыпался. Роджер тянется за ним, открывает и пытается разобрать нацарапанное. Но там сплошная бессмыслица. Как будто он записал набросок антиутопического кошмара по миру книги «За лесоградной стеной», персонажи которой перемешались с его реальными знакомыми.

– Господи, Циб, не знаю, что бы я без тебя делал, – бормочет он и усмехается, и тут же его скручивает сухой кашель – это дрянь, скопившаяся за ночь в легких, сдвинулась и трещит. Когда-нибудь курение его прикончит. Эта мысль заставляет его осознать, как сильно ему нужна сигарета. Он встает, оставив блокнот на кровати, и отправляется в новый день.

Пройдет очень-очень много времени, прежде чем он осознает, что именно в этот момент определил свою роль. Но будет уже на тысячу миль слишком поздно.

Вариация

Лента времени: 13:11 PST, 22 ноября 2008 года (шесть дней спустя)

Звонок в дверь. Доджер с трудом отрывается от праздничных гирлянд, приводящих ее в восторг, кричит: «Я открою!» – и, бросив бумагу и ножницы на столе, мчится к двери.

На кухне Хезер Чезвич смеется и ставит ямс в духовку. Кажется, все эти годы она ждала, когда Доджер позовет кого-нибудь на ужин в День благодарения. Она любит свою дочь больше всего на свете и очень за нее переживает. Матери все время переживают. Доджер всегда было трудно сходиться с людьми; казалось, что она прекрасно себя чувствует, проводя большую часть времени наедине с книгами по математике или с шахматами. Шахматы поначалу казались отличным способом социализировать дочь (трудно играть в игру на двоих в одиночку), но в итоге не оправдали ожиданий Хезер. Не прошло и двух лет соревнований, как Доджер ушла из спорта, объявив, что остаться будет нечестно.

Хезер никогда не призналась бы в этом, но она уже начала опасаться, что ее блестящая, прекрасная девочка так и останется одинокой на всю свою жизнь и даже не поймет, что были другие варианты. Поэтому неудивительно, что, когда Доджер захотела пригласить однокурсников на семейный ужин, Хезер с Питером с радостью согласились. Покупка индейки чуть большего размера – незначительная плата за то, что они теперь знают, что у Доджер наконец есть друзья.

Смех в коридоре ласкает слух, будто музыка. Вот голос Доджер – бесконечно восторженный, и с каждым вторым словом становится все выше, как будто она боится, что, если недостаточно убедительно покажет свою радость, разговор не заладится. А вот слышится незнакомый мужской голос, тенор с легкими успокаивающими нотками – они отлично сочетаются с ударными Доджер, как будто смягчая их своей разумностью. Периодически вступает третий голос, женский, глубже, чем у Доджер, и ровный, что говорит о совершенной невозмутимости и рациональном отношении к миру. Четвертый голос тоже женский, выше и нежнее, чем остальные. Вместе они сливаются в хор, который Хезер мечтала услышать с того самого дня, как принесла дочь домой из аэропорта. Это значит, что ее маленькая девочка стала частью большого мира.

Хезер выходит на порог кухни, совершенно не смущаясь пятен клюквенного соуса на фартуке и муки на руках. Она не беспокоится, что опозорит Доджер перед друзьями, –