Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

Роджер думает об утекающей в землю крови, о беспорядке, который невозможно прибрать. Он ничего не говорит. Словами уже ничего не изменишь. Прошлое высечено в камне, а он не скульптор, он не может вернуться назад и сделать так, чтобы этого не случалось.

Что-то в этой мысли раздражает его, словно комар, настырно зудящий над ухом. Это весьма странный способ изложить положение дел. Он не скульптор. Но из этого следует, что скульптором может быть кто-то другой, что такие скульпторы могут существовать в этом мире.

Очевидно, ему нужно больше кофе. Он прихлебывает из кружки, пока Доджер тараторит про ремонт, про то, как часть денежных премий за решенные математические задачи все эти годы вкладывалась в дом, всегда с ее согласия, а порой по ее настоянию, укрепляя стены, охраняющие ее безопасность. В конце коридора дверь; Доджер открывает ее, и они видят задний двор и розы, он видит розы, те самые, которые она показывала ему, когда они были детьми, те самые, которые казались ему такими яркими и прекрасными, как розы, растущие в Под-и-Над.

Сейчас эти розы такие же блеклые, как и любые другие. Он вздыхает. Доджер бросает на него взгляд, и он закрывает глаза, притворяясь, будто зевает, а сам смотрит ее глазами, смотрит и видит розы, такие же яркие и прекрасные, как всегда.

Интересно, а что она видит его глазами, но не видит собственными?

– Ты что, не спал ночью? – спрашивает Эрин.

Доджер смотрит на нее, и прежде, чем открыть свои глаза, Роджер тоже видит ее, под другим углом зрения, видит, что волосы у нее вовсе не пепельные, как он думал, а рыжевато-золотистые; видит, что щеки у нее слегка раскраснелись, хотя тут не так уж тепло, а они не делали ничего, что объяснило бы ее состояние. Это странно. И даже привлекательно. Она все еще опасна, но это прекрасная опасность, к которой можно привыкнуть.

Затем он открывает глаза, и цвета исчезают – мир лишается целого слоя смыслов.

– Спал, но мало, – отвечает он, улыбаясь и пожимая плечами. – Я был в предвкушении, что смогу наконец поесть настоящей еды. Попробуйте за это подать на меня в суд.

– Если из-за желания аспирантов нормально поесть стоит судиться, мы обречены, – говорит Доджер и тянет его во двор.

Там у забора – гораздо более высокого и прочного, чем во времена их детства, когда тяга Доджер к оврагу была безопасной, когда эта тяга еще не привела к катастрофе, – стоит ее отец и возится с барбекю: жарит спаржу и кукурузу к индейке.

Он приветливо машет рукой. Все четверо машут в ответ, но остаются во дворике. Лучше не подходить близко к людям, которые развлекаются с огнем, пока они не закончили, по крайней мере, если тебе не нравится, когда волосы горят.

Во дворике стоит стол, за которым все будут ужинать; раздвижные стеклянные двери ведут на кухню, где готовит Хезер. Судя по всему, они прошли длинным путем, через весь дом, чтобы ей не мешать. Такой вывод сразу приходит в голову, и он подтверждается, когда Доджер указывает на небольшой стол на краю дворика и с улыбкой говорит:

– Я сейчас вернусь.

Она исчезает быстрее, чем кто-нибудь успевает возразить. Роджер с Эрин обмениваются взглядами.

– Сейчас мы все будем в блестках, – говорит Роджер.

– Поделочный герпес может в любой момент поразить кого угодно, – сухо отзывается Эрин.

– При создании поделок будьте осторожны, – говорит Смита.

Эрин смеется и все еще продолжает смеяться, когда Доджер возвращается с бельевой корзиной, полной материалов для гирлянд, и, лучась улыбкой, ставит ее на стол.

– Я устроилась в доме, но мама сказала, что, как только вы приедете, нужно будет перебраться сюда, потому что четверых она уж точно не вынесет, – беззаботно сообщает Доджер и принимается разбирать корзину. – Кто хочет нанизывать попкорн?

– А есть другие варианты? – спрашивает Роджер.

– Еще нужны бумажные гирлянды, – отвечает Доджер.

– Может, тебе стоило пригласить Кэндис? – говорит Эрин, с сомнением глядя на чашку с клюквой. – Развитием детей дошкольного возраста интересуется она. Наверное, для нее такое как выпускной экзамен.

– Кэндис вчера улетела домой, в Портленд, – отвечает Доджер. Она машет рукой в сторону неба, будто очерчивая дугу, по которой летел самолет. – И кроме того, она вегетарианка. Не думаю, что она бы оценила ту бойню, которую представляет День благодарения в нашей семье.

– Что ж, тогда от имени всех мясоедов мира хочу заранее поблагодарить тебя за эту бойню, – бурчит Роджер. – Я наделаю для тебя попкорновых гирлянд, Додж. Не может же это быть сильно сложно?

Может. Попкорн рассыпается, а клюква такая скользкая, что так и норовит выстрелить пулькой, если сжать ее слишком крепко, но, если сжать недостаточно сильно, она просто соскальзывает с иголки. Здесь есть какая-то хитрость – возможно, в детстве Роджер ее и знал, но сейчас навык утерян. Похоже, только Эрин знает толк в этом деле: у нее и материалы, и инструменты ведут себя идеально – игла каждый раз находит правильный угол. Наступает тишина, прерываемая лишь клацаньем ножниц, режущих бумагу, редкими ругательствами себе под нос и долетающими от отца Доджер обрывками добродушной брани, обращенной к барбекю.

Роджер понимает, что Питер Чезвич рядом, когда за спиной раздается мужской голос – голос, который он тысячу раз слышал ушами Доджер и ровно один – своими собственными.

– Приятно видеть нормальную гирлянду. У Доджер попкорн образует последовательность Фибоначчи с клюковками между соседними числами – чтобы мы не забывали.

– Почему я нисколько не удивлена? – говорит Смита.

– Когда мне было четыре, папа, ты считал, что это мило, – говорит Доджер, поднимая глаза от бумажной гирлянды. Она морщит нос и поджимает губы, как маленькая девочка. Это одновременно и трогательно, и немного странно. Настолько расслабленной Роджер видел ее, только когда они оставались вдвоем у нее в комнате – она увлеченно писала на стенах, а он просто сидел и не отсвечивал.

– Это до сих пор мило, – говорит Питер. – Так ты познакомишь меня со своими друзьями?

Эрин и Смита уже не раз проходили подобную процедуру, поэтому четко знают, чего от них ждут. Они поворачиваются к Питеру и улыбаются. Роджер делает то же самое. В его случае улыбка похожа на застывшую гипсовую маску, настолько тесную и тяжелую, что она в любой момент может треснуть и отвалиться. Знакомство с матерью Доджер теперь кажется ему пустяковым делом.

«Лучше бы я поехал домой», – думает он и чувствует, что ему тесно в своей коже, будто она внезапно скукожилась на два размера. Нет. Дома было бы нисколько не