Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

– Привет, – говорит она, лучась от счастья, еще до того, как видит их. Это удачно: так ее улыбке удается застыть.

Первый женский голос, по всей видимости, принадлежит невысокой фигуристой девушке в джинсах и зеленой толстовке. У нее рыжевато-золотистые волосы – по какой-то причине они напоминают Хезер цвет крови, не отстиравшейся с хлопковой ткани: он и не розовый, и не красный, это отдельный, уникальный, безымянный оттенок, последствие кровавой расправы. Глаза у девушки голубые и холодные, радужка отчетливо окантована черным. Она, безусловно, красива, но смотрит на Хезер словно удав на кролика, и на мгновение – лишь на мгновение – Хезер четко ощущает, как бьется ее сердце, как расширяются и сокращаются мышцы и как легко этот процесс может быть нарушен.

Второй женский голос Хезер соотносит со стройной индианкой. У нее смуглая кожа и черные волосы, и она прекрасна в своем слегка-чересчур-формальном желтом сарафане, таком тонком, что почти в любой другой точке страны ей было бы холодно. Вечная калифорнийская весна должна казаться ей благословением. Она тоже выглядит хищной, но по-своему: скорее сокол, чем тигр, – более безопасный и отстраненный, оценивающий мир с высоты и все-таки тоже принадлежащий этому миру.

Однако, как ни странно, проблема не в этих хищных девушках. Хезер уже встречала одноклассников Доджер – слушателей курсов для одаренных и талантливых, детей-гениев, которые слишком хорошо осознавали, что все, что они делают, измеряется и оценивается с оглядкой на их гениальность. Они – хищная раса по своей природе, эти дети золотого сечения, живущие в постоянном страхе, что мир притупит остроту их граней, измеряющие родительскую любовь количеством высших баллов, которые они могут получить. Хезер всегда старалась относиться к ним с добротой, надеясь, что они проникнутся симпатией к ее неловкой чувствительной дочери, для которой собственная гениальность была скорее игрой, чем призванием. Они могли бы сделать друг друга лучше. Но Доджер всегда, неизбежно оказывалась либо лучше в математике, либо хуже в абстрактном мышлении, а потому ее либо избегали как конкурента, либо сбрасывали со счетов, как мертвый груз. Нет, Хезер беспокоят не эти хищницы.

Ее беспокоит парень.

Доджер высокая для девушки, а он невысок для парня, и, когда они стоят вот так, бок о бок, у них почти одинаковая комплекция. Он шатен, но глаза у него в точности такие же прозрачно-серые, как у нее, а у зрачка почти белые, настолько, что он походит на слепого – никто с такими светлыми глазами не может быть зрячим.

У них схожее телосложение, с поправкой на пол: плечи у него шире, бедра ýже, а у нее более круглое лицо, – но строение черепа у них настолько одинаковое, что у Хезер перехватывает дыхание. А их лица…

Двадцать лет Хезер Чезвич ждала, что раздастся звонок в дверь, на пороге возникнет рыжеволосая женщина с веснушками на носу и вежливо скажет, что она совершила ошибку и хочет забрать свою дочь, и надеется, что они поймут. Хезер заранее готовилась к судебным разбирательствам, подростковым истерикам и крикам «ты не моя настоящая мать»… Ничего такого не случилось. Она почти перестала бояться призраков прошлого, а они тут как тут, в обличье вежливо улыбающегося молодого человека, который до боли похож на ее дочь.

«Ты вообще понимаешь, как сильно он на тебя похож?» – мысленно спрашивает она Доджер и заставляет себя заговорить.

– Привет, – говорит она, вытирая руку о фартук, прежде чем протянуть ее для приветствия. – Я Хезер, мама Доджер.

– Эрин, – говорит первая девушка, быстро и небрежно пожимая протянутую руку. – У вас прекрасный дом.

– Спасибо, – отвечает Хезер.

– Смита, – говорит вторая девушка. – Благодарю за приглашение. Мне так не хотелось сидеть в одиночестве.

– Ерунда, мы только рады, – отвечает Хезер. – Чем больше народа, тем веселее.

Теперь парень. Он берет ее руку и, улыбаясь, пожимает ее.

– Я Роджер, – говорит он. – Знаю, что навязался в последнюю минуту. И действительно благодарен за то, что вы меня пригласили. – Новоанглийский акцент, густой, как тесто для оладьев, сочится из каждого слова.

Хезер снова застывает, на этот раз от страха. Много воды утекло с тех пор, как на Доджер напали, она давно полностью оправилась, но мальчика, который на нее напал, так и не нашли… а тот мальчик говорил с новоанглийским акцентом. (В газетах писали, что он из Бостона. Так было проще. Это был самый простой вариант.)

Роджер смотрит на нее с очевидной симпатией. Такое чувство, что он знает, о чем она думает, каким-то образом считывает слова, которые застряли у нее в горле, слова, которые она слишком боится произнести. Улыбка Доджер дюйм за дюймом начинает увядать.

Вопросы… Нужно задать столько вопросов, но Хезер не хочет испортить дочери праздник. Ни в коем случае. Поэтому она снова улыбается, теперь более искренне, поворачивается к Доджер и говорит:

– Папа во дворе готовит индейку, а на кухне я пока справляюсь. Почему бы вам не пойти в наш дворик? И не забудьте захватить напитки.

– Окей, мам, – говорит Доджер, на лице у нее проступает облегчение. Она подскакивает к ней, целует в щеку, а затем поворачивается к друзьям: – Кофе, лимонад или рутбир?

– Рутбир, – говорит Эрин.

– Лимонад, – говорит Смита.

– Кофе, – говорит Роджер с таким благоговением, с каким люди обычно произносят имена знаменитостей и святых или названия курортов.

На этот раз Хезер улыбается искренне. Им так комфортно друг с другом – не может быть, чтобы Роджер имел какое-то отношение к тому, что случилось с ее девочкой. Просто не может быть.

Дом Чезвичей не настолько огромен, чтобы считаться поместьем, но он большой, особенно для дома, который, предположительно, содержится на зарплату профессора. Роджер смотрит на гостиную с высокими сводами, на полы из твердого дерева в прихожей и чувствует, что совершил ошибку. День благодарения должен проходить в старом доме времен английских колоний, где на полу и потолке видны следы ремонта, если знать, куда смотреть. Обои на стенах должны быть потерты, а не блестеть, как в выставочном зале.

Доджер бросает на него сочувственный взгляд.

– Когда я была маленькой, предки боялись, что дом придется продать и переехать. У папочки был пожизненный профессорский контракт, но университет резал бюджет, а пожизненный контракт не спасет от увольнения, если закроется весь факультет. Дом достался от маминых бабушки с дедушкой. Я их уже не застала, но прадедушка был кем-то вроде яблочного барона, и у него было полно денег. Поэтому я твердо знала, что беспорядок можно устраивать только в