Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

class="p1">– Важно. – Доджер меняет позу. С другого конца лужайки машет ее отец. Она машет в ответ, улыбаясь, а сама шипит сквозь стиснутые зубы: – Помнишь, что случилось в последний раз, когда один из нас решил держать что-то в тайне? Так что давай. Что происходит?

– Я просто… Эрин?

– Да, Эрин. Что происходит с твоими родителями?

– Я не знаю.

Он коротко описывает, что случилось за ужином. Ему хочется отредактировать рассказ, представить родителей в лучшем свете. Но он этого не делает. Доджер ценит факты; она говорит, что расчеты невозможны, если не знать исходных данных. Она не будет судить их по одному ужину. Она поймет.

Когда он заканчивает, она молчит. Слишком долго молчит. Он уже начинает беспокоиться, когда она говорит:

– Их реакция на предположение, что мы встречаемся, была непропорциональной.

– Чего?

– Все остальное можно списать на гиперреакцию на разговор, о котором они волновались больше двадцати лет. Моим тоже никогда не нравились разговоры об удочерении. Видимо, не так сильно, как твоим, но их передергивает всякий раз, когда я об этом упоминаю. Так что можно было бы издавать сочувственные звуки и притворяться, что у тебя все нормально, но с этой реакцией что-то не так. Твоя мать чувствовала отвращение. Ты просто сказал, что я есть, и назвал группу параметров, под которые подходят десятки девушек, ты не говорил, что у нас роман, и все же она выглядела так, будто ее вот-вот стошнит. Это непропорциональная реакция. Они обо мне знают. Знали еще до того, как ты обо мне заговорил.

– Не думаю, что…

– Просто примени логику, – говорит Доджер, и это аккуратная формулировка, мягкая формулировка, особенно для того, кто считает математику единственно истинной основой вселенной: она пытается слегка его подтолкнуть (как может, кувалдой). – Родителей, чьи усыновленные дети повзрослели, часто задевает мысль о том, что те могут начать поиски своих биологических родителей, и «правильной» реакции на это не существует. Бывают родители, которые станут помогать в поисках, бывают те, кто годами ведет с биологическими родителями тайную переписку, а бывают родители, которые будут врать тебе в лицо и говорить, что твои биологические родители умерли, хотя на самом деле они живы. Люди сложно устроены. Люди принимают решения, основываясь на имеющихся данных. Так что да, странно, что они так разволновались, но если ты никогда раньше не заводил подобные разговоры, то волнение не выбивается из статистики.

– Наверное.

– Так что дело не в этом, – Доджер садится и кладет руки на колени, – а в том, что они не должны были сразу перескакивать от «есть одна девушка» к «ты с ней встречаешься». И уж если это произошло, им не должно было так от этого поплохеть. Разве что они уже знали, что существует девушка, которую ты можешь найти и с которой у тебя не должно быть интимных отношений. Вот в чем дело.

– И что мне делать? Может, поговорить с ними?

– Нет. Подожди, пока они сами не придут к тебе поговорить, и… – Доджер делает паузу. – Будь осторожен.

– Хорошо, – обещает он и открывает глаза.

На него немедленно накатывает чувство изоляции, гораздо сильнее, чем обычно; в норме они с Доджер возникают друг у друга в голове по несколько раз за день, убеждаются, что все хорошо, задают пару вопросов и снова выходят: им одинаково комфортно и вместе, и поодиночке. Однако здесь и сейчас его одиночество почти невыносимо, как будто оно слишком глубокое, чтобы быть настоящим.

Он соскальзывает с кровати, иронизируя над собой: надо же, ему кажется, что самая нереальная часть этого вечера – отсутствие телепатической связи с кем-то на другом конце континента. Родители ходят внизу; он слышит их шаги, до него долетают отдельные ноты повышенных голосов. Они не то чтобы спорят, но их беседу определенно нельзя назвать спокойной. Дверь закрыта, поэтому он не может разобрать слов. И в сложившихся обстоятельствах не уверен, что хочет.

Он осторожно подходит к шкафу. На этот раз, нащупав пальцами нужную дощечку, он вынимает ее и достает сокровища из тайника. Пара книжек, для которых он был недостаточно взрослым; словарь ненормативной лексики, который он купил у букиниста на Гарвардской площади, спрятал под пиджак и помчался домой, красный как рак, поминутно оглядываясь, уверенный, что кто-то знает, что он несет домой то, чего у него быть не должно. Другие мальчишки прятали порноснимки и журналы «Пентхаус». А он – книги о происхождении слов, которых ему не полагалось знать.

Затем идет слой обычного мальчишеского мусора. Птичье гнездо, практически рассыпавшееся от времени. Окаменевшая плитка шоколада «Херши». Пара интересных камней. Несколько ракушек, кость – он не знает, откуда она взялась, – рогатка, пачка комиксов. Обычный набор обычного ребенка. Что-то сейчас кажется старомодным, но что с того? Когда-то он любил эти вещи настолько, что спрятал их здесь, чтобы не беспокоиться, что кто-то из взрослых случайно может их выкинуть, не сознавая их значимости.

Под эфемерными останками его детства виднеется пожелтевшая от старости папка с загнутыми краями. Роджер осторожно вытаскивает ее наружу и открывает. Внутри несколько работ, которыми он особенно гордился, когда был младше: эссе о том, как он собственными глазами видел победу «Ред Сокс», рабочий лист по правописанию, где он поправил учителя, – и тонкая стопка цветных карандашных рисунков.

Первый рисунок подписан его почерком – уже тогда скрупулезным: РОДЖЕР М., 4 года. Поле, а в поле стоит мальчик, наверное, он сам, и держит за руку девочку.

Они улыбаются.

На следующем рисунке девочки нет. На поле остался только насупленный мальчик. Повсюду вокруг мальчика рукой Роджера написан один и тот же вопрос:

Сколько раз?

Сколько раз?

Сколько раз?

Этой фразой исписано и небо, и поле, все пространство, кроме несчастного маленького мальчика.

Роджер смотрит на рисунки, пытаясь сопоставить их с воспоминаниями о своем детстве. Он не помнит, как рисовал их. В этом нет ничего необычного (сколько людей помнят, чтó рисовали в четыре года?), но они явно были ему важны, раз он их спрятал. Раз он поместил их в этот тайник. Более того, он должен был каким-то образом знать о Доджер, чтобы ее нарисовать. Он нисколько не сомневается, что на первом рисунке именно она. Пусть черты ее лица нарисованы грубо, как бывает только на детских карандашных рисунках, но левый уголок улыбки выше правого, а волосы грязно-рыжевато-коричневые – именно такого цвета для него всегда был красный карандаш, и он знает. И он знает, что, судя по дате, он нарисовал эту картинку за три года до того, как у Доджер разболелась голова и она поздоровалась с мальчиком на другой стороне своего