Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

ручки, когда-то слишком большие для его маленькой ладони, сейчас удобно в нее ложатся. Окна, до которых он не мог дотянуться, – на уровне глаз. Он даже достал для мамы блендер с холодильника, когда она собралась взбивать сливки; теперь он самый высокий в доме.

Его комнату переделали. Это все еще его комната, но уже не для ребенка, а для взрослого. Осталось несколько полок с его любимыми игрушками и мелочами – камень, который он нашел, когда впервые пошел на пляж с бабушкой и дедушкой, мышиные уши из первой поездки в «Мир Диснея», – но обои новые, непорванные, неистрепанные, не изрисованные мелками и фломастерами. Он смотрит на обои и вспоминает Доджер и ее белые стены, исписанные числами; у него зудят пальцы – до того хочется покрыть эту нетронутую поверхность формами глаголов и строками из классических стихотворений. Но он не станет. Это дом его родителей. Впервые в жизни он здесь гость. На самом деле нельзя снова вернуться домой. Не до конца. Сколько ни старайся.

– Роджер! – Голос матери долетает снизу, как раньше, отчетливым эхом отскакивая от стен и возвращая его в прошлое, когда он малышом цеплялся за перила и подвывал от крутизны лестницы. – Ужин почти на столе!

– Иду, ма! – кричит он в ответ, вставая со своей слишком новой кровати.

Он смотрит на открытую дверь. Затем, повинуясь порыву, встает на колени у стенного шкафа и нажимает на половицу. Раздается щелчок. Расшатанная дощечка, под которой он прятал детские сокровища, все еще на месте.

Это была глупая идея, украденная из сотен фильмов: подцепить доску под шкафом, отшлифовать гвозди, чтобы потом свободно ее вынимать, и использовать пространство между полом и потолком первого этажа как тайник. Может быть, это и сработало как раз потому, что было настолько глупо: никто не поверил бы, что такой умный ребенок может сделать что-то настолько нехитрое. Но, как бы то ни было, когда комнату ремонтировали, его сокровища никто не нашел.

– Роджер! – На сей раз это голос отца, более громкий и настойчивый. – Иди помоги матери накрыть на стол!

– Иду! – отзывается Роджер. Детские тайны никуда не денутся, на досуге он их переберет. Вытерев руки о штаны, Роджер идет к двери и выходит из комнаты.

Ужин восхитителен. Это неудивительно: Мелинда Миддлтон всегда превосходно готовила, а ради своего мальчика, приехавшего домой на День благодарения, расстаралась еще больше. Индейка идеальна. Пирог – еще лучше. К тому времени, как со стола унесли последние тарелки, Роджеру кажется, что он пробежал марафон калорий. Он мог бы проспать целый год, свернувшись калачиком под своим детским пледом в окружении родных стен. Отец откинулся в кресле, потягивая кофе, и выглядит абсолютно довольным. Напротив сидит мать, доедая последний кусок пирога.

Может быть, потому что ему так уютно, может быть, потому что все так вкусно поели, Роджер чувствует, что сейчас самый подходящий момент, чтобы задать вопрос. Он делает вдох и говорит:

– Если вы не против, я хотел бы поговорить с вами кое о чем.

– Почему мы должны быть против? – спрашивает отец.

Седина в его волосах, которой не было, когда Роджер уезжал в Беркли, каждый день уверенно захватывает новые территории, маршируя от макушки вниз. («По крайней мере, у него все еще есть волосы», – мелькает самовольная мысль, а за ней сразу следует вспышка стыда; какая разница, есть у Колина Миддлтона волосы или нет? У Роджера все равно нет его генов. Будущее Роджера – загадка.)

Это зрелище вызывает нечто вроде тупого шока. Когда он успел так постареть? Когда они оба успели так постареть?

К своему счастью, не подозревая о мыслях, заполняющих голову сына, Колин продолжает:

– Мы всегда рады с тобой поговорить.

– Если только от тебя кто-нибудь не забеременел, – говорит Мелинда. – Тогда разбирайтесь сами, мы скажем тебе только: «Подумай о своем будущем» или «Подумай о ее будущем».

– Мама! – Роджер возмущен. – Ты что, правда думаешь, что со мной могло бы такое случиться?

– Всякое бывает, – отвечает Мелинда. – Не с нами, конечно. Ты спланирован идеально, до последнего дюйма.

Шок сменяется облегчением. Роджер выпрямляется, стараясь выглядеть взрослее, чем он себя чувствует в этом доме, где стены полны воспоминаний, а чердак скрипит призраками детства.

– Как раз об этом я и хотел с вами поговорить.

Нужно быть полным дураком, чтобы не заметить взгляда, которым обменялись родители. В этом быстром взгляде столько смятения и страха, что он падает в праздничную атмосферу Дня благодарения, словно камень в зеркало пруда.

Мать первой приходит в себя.

– Что ты имеешь в виду, дорогой? – спрашивает она, и в ее голосе смешались мед, сахар и страх.

Он анализирует ее слова – он ничего не может с собой поделать – и видит, что она боится. Даже ритм сбивается, и напряжение превращает вопрос, который он слышал тысячу раз, в натянутый над землей трос, о который он вот-вот споткнется.

«Они переживают, что я хочу связаться с биологическими родителями», – думает он, и это разумная причина, объясняющая неразумную реакцию: она подходит – связывает все факты и не искажает их. Это объяснение выставляет родителей в выгодном свете, независимо от того, что произойдет дальше, потому что какие приемные родители не будут беспокоиться о том, что их ребенок однажды найдет кого-нибудь, кого полюбит больше? Он мог бы попытаться объяснить им, что ни на кого их не променяет, что они были такими идеальными родителями, как будто он сам их выбрал – отца, владеющего книжным магазином, и мать-домохозяйку с гибким умом, – но на этот раз он чувствует, что ему не хватает слов. Единственный путь – вперед.

– Мы никогда не говорили о моем усыновлении, – говорит он. – Я всегда знал, что я приемный, и знаю, что женщина, которая меня родила, не хотела никак контактировать со мной после того, как усыновление было оформлено. Я видел документы. Прежде чем я продолжу, я хочу сказать, что люблю вас – вас обоих – очень сильно и что вы мои единственные родители и другие мне не нужны. Я не собираюсь искать женщину, которая от меня отказалась. Была это ее ошибка или она пыталась так обо мне позаботиться – но она дала мне лучшую семью, какая только может быть, и я благодарен ей за это, но не чувствую, что что-то ей должен.

Родители немного расслабляются, кулаки матери разжимаются и к ним снова возвращается цвет, плечи отца опускаются.

– Есть одна девушка.

Напряжение мгновенно возвращается, его нельзя не заметить: родителей будто подменили статуями, которые выглядят в точности как