Миттельшпиль - Шеннон Макгвайр

– Ее зовут Доджер, и ее удочерили в тот же день, что и меня. Она родилась в тот же день в том же штате. Имя ей дали биологические родители, оно было условием при удочерении. – Роджер переводит взгляд с отца на мать, ожидая, что они что-то скажут или сделают, дадут хоть малейший знак, что они еще здесь. – Она милая. Думаю, она понравилась бы вам, если бы вы с ней встретились.

– Ты… встречаешься с этой девушкой? – спрашивает мать чужим голосом. Она выглядит так, будто ее сейчас стошнит, будто она не может переварить идею о том, что они с Доджер могут быть вместе.

В этом есть что-то неправильное. Что-то, что кричит, чтобы он был осторожен.

– Нет, мам, господи, нет, – говорит он с нажимом. – Доджер не в моем вкусе. То есть она девушка, и она умная, и у нее есть грудь, так что технически она в моем вкусе, но мы не встречаемся, потому что я думаю, что она моя сестра. Ну, она мне на самом деле как сестра, я и так это знаю, но сейчас речь о том, так ли это с биологической точки зрения. Когда вы меня усыновляли, может, в агентстве говорили что-нибудь о втором ребенке? Может у меня быть близнец?

– Иди в свою комнату, – мягко говорит отец.

– Что? – Роджер недоуменно моргает. – Папа, я не…

– Иди в свою комнату, – повторяет отец, и на этот раз приказ в его голосе невозможно игнорировать. Колин Миддлтон в ужасе. Более того, в его ужасе есть доля смирения, будто этого момента он ждал с того самого дня, как они принесли Роджера домой. Как будто это было неизбежно.

Роджер медленно поднимается, надеясь, что мать хоть что-нибудь скажет, что хотя бы кто-нибудь из них что-нибудь объяснит. Но они неподвижны. Он отодвигает стул, встает из-за стола, поднимается по лестнице и продолжает надеяться, что они что-нибудь скажут. Но они молчат.

Лестница не казалась ему такой длинной с тех самых пор, как он был ребенком и его отправляли наверх за какой-нибудь проступок. Он знает, что на этот раз под подушкой нет заранее спрятанной книги, мама не придет с какао или шоколадным молоком и не скажет, что все мальчики иногда бывают чересчур шумными, они понимают, они все понимают, но, если он постарается быть чуточку потише, они будут ему очень за это благодарны. Чуточку опрятнее. Чуточку аккуратнее. Почитай книгу, Роджер, доделай домашние задания.

Впервые ему приходит в голову, что они реагировали на его детские выходки не так, как обычные родители. Вряд ли другие дети получали в наказание за плохое поведение древние словари или глоссарии мертвых языков. Вряд ли за разбитую тарелку или бранное слово они получали в награду то, что любят больше всего. Он думал, что так и должно быть, и никогда не говорил об этом с другими детьми. А, наверное, следовало.

Происходит что-то неправильное. Что-то, что началось с того, как слаженно замолчали родители, когда он упомянул свое усыновление.

Роджер закрывает дверь спальни и садится на кровать. Он изучит запрятанные сокровища позже, а сейчас ему нужно убедиться, что он не нарушил какое-нибудь важное соглашение между приемными родителями и усыновленным ребенком. Закрыв глаза, он погружается в темноту за ними и кротко произносит:

– Додж? Ты здесь?

– Роджер! – Взмах ресниц, и мир окрашивается в поразительные цвета.

Доджер сейчас на заднем дворе дома своих родителей в Пало-Альто, сидит возле высокого выбеленного забора, отделяющего сад от оврага. Должно быть, они обновили забор после… несчастного случая: он стал выше, и теперь в нем нет щели, через которую она лазала в овраг. Он узнает купальню для птиц и вьющиеся розы, за которыми так любила ухаживать Хезер Чезвич. Ему всегда нравилось, когда Доджер сидела на крыльце и смотрела на мамины розы: у них было гораздо больше оттенков, чем у роз в Бостоне.

(Тогда он еще не так много знал про дальтонизм и не понимал, что просто не способен видеть тонкие оттенки роз рядом с собственным домом; он знал только, что Калифорния раскрашена в такие насыщенные и яркие цвета, что кажется ненастоящей, как в сказке, как в Под-и-Над.)

– Разве ты не должен сейчас сидеть внизу и есть пирог? – Доджер растянулась на пластиковом шезлонге, перетащив его на другую сторону двора, подальше от отца (и барбекю).

Роджер не может чувствовать через ее кожу, но знает, что солнце теплое, а воздух – ласковый, и он никогда еще так сильно не скучал по Калифорнии. Он не знал, что в Кембридже может быть так холодно.

– Тут происходит какое-то дерьмо, – отвечает он (это явное преуменьшение) и заставляет себя улыбнуться, чтобы Доджер услышала улыбку в его голосе. Он не хочет ее беспокоить. – А как проходит твой День благодарения?

– О, просто жесть. Мама испекла клюквенный пирог, который умудрился загореться, Эрин пожарила овощи с чесноком и розмарином, и у нее ничего не загорелось, а у папы дважды загорелась индейка. Теперь он собрался готовить кукурузу на гриле и… Роджер? Что случилось?

Порой он забывает, насколько их связь чувствительна к звукам. Он даже не подумал, что его резкий вздох передастся на расстоянии и что она сможет отличить его от зевка.

– Как я сказал, дерьмо какое-то. Эрин будет ужинать с вами на День благодарения?

– Я знаю, это странно. Ее рейс отменили из-за плохой погоды, не могла же я оставить ее в квартире одну есть рамен и угрюмо смотреть в окно на старину Билла. Мои считают, что она классная. И она реально помогает на кухне. Не то что я. Мои таланты начинаются и заканчиваются на оладьях, поэтому мое время придет завтра утром, а сегодня я бесполезна.

– Она тебе что-нибудь говорила?

– Например, что? – В голосе Доджер слышится искреннее любопытство и искреннее замешательство.

На этот раз рушится его мир, а ее мир продолжает жить как ни в чем не бывало. Впервые он понимает, почему она не рассказала ему, насколько несчастна, тогда, столько лет и крови назад. Быть у кого-то в голове вот так – это очень… интимно, он никогда в жизни ни с кем не был так близок. Кажется несправедливым врываться к ней и рассказывать о том, как он напуган глухой стеной родительского молчания, потому что она не просила его врываться и не может этого избежать. Он хочет ее защитить. Хочет, чтобы у нее продолжался праздник. Он расскажет ей о своих проблемах позже, словами, звучащими в воздухе, а не в пространстве между ними.

– Да неважно.