Пересмешник на рассвете. Книга 1 - Дмитрий Геннадьевич Колодан

один на другой безо всякого порядка, логики и смысла. Похожие на коробки дома и бараки жались друг к другу; из высоких труб валил серый дым. Как разглядела Клара, там почти не было фонарей. У набережной покоился затонувший плавучий кран. Ржавая стрела торчала из воды, точно рука гигантского скелета. На набережной копошились какие-то тени: кто-то копался в горах мусора, принесенных рекой. И над всем этим полз по небу пузатый аэростат, сопровождаемый полудюжиной чаек – точь-в-точь рыбы-лоцманы рядом с огромной акулой.

– Так это и есть Мон-Флер? – Клара втянула носом воздух. Ветер пах водой, тиной и мазутом, но к запахам реки примешивался и другой: тяжелая и липкая вонь гниющего мяса. Пока он был едва различим, но и этого оказалось достаточно, чтобы Клару стало подташнивать.

– Он самый, – кивнул Флип. – Отсюда открывается лучший вид на городскую клоаку. Все еще уверена, что тебе туда нужно?

Вместо ответа Клара ступила на грязно-желтые плиты моста, сжимая в кармане рукоять навахи и готовая в любой момент выхватить оружие.

Флип догнал ее быстрым шагом.

– Вот что, – сказал он, косясь по сторонам. – Пока мы не пришли, у меня к тебе будет просьба.

– Да? – отозвалась Клара, глядя вперед. С каждым шагом приближающийся квартал выглядел все более зловеще. Он походил на огромного сторожевого пса – безобидного издали, но чем ближе она подходила, тем отчетливей слышала его злое рычание. Сложно сказать, чем объяснялся подобный эффект – общей атмосферой или ее собственными мыслями, предчувствиями и ожиданиями.

Флип откашлялся.

– Ты могла бы взять меня под руку?

– Что? – встрепенулась Клара, выныривая из пучины дурных предчувствий. Жирная чайка с черным пятном на груди села на перила моста и принялась чистить перья.

– Ты могла бы взять меня под руку? – повторил Флип. – Чтобы у местной публики не возникло глупых вопросов. Я понимаю, что это полумера, но все же.

– Хорошо, – кивнула Клара и, чуть помедлив, добавила: – Только при одном условии.

– Условии? – Флип приподнял бровь.

– Расскажи, – сказала Клара, беря его под руку, – что значит «фея соли»?

Глава 36

Этьен Арти сидит на дощатом полу в незнакомом ему месте и пытается писать стихи. Это чердак какого-то дома, скорее всего чердак; в единственном окошке (острый равнобедренный треугольник) виднеется уголочек темно-фиолетового неба, усеянный звездами, блестящими, точно рыбья чешуя. Впрочем, рисунок созвездий отсутствует как таковой, да и сами звезды не стоят на месте. Они ползают кругами, словно растревоженные осы по улью. Этьен слышит их сердитое жужжание.

На полу перед Этьеном стоит керосиновая лампа. Закопченный колпак рассекает длинная трещина, тлеющий фитиль не помешало бы подрезать. Света едва хватает, чтобы осветить самого Этьена и крошечный пятачок вокруг него. Этьен подкручивает скрипучий вентиль, но на лампе это не сказывается, только трещит фитиль. Под колпаком мечутся рыжие искры. В конце концов Этьен бросает это дело.

Этьен не может понять, какого размера помещение, в котором он находится. Порой, когда тени подступают близко, кажется, что оно не больше стенного шкафа. Черного чулана, в котором матушка прячет вещи его погибших братьев и сестер, а вместе с ними – свои воспоминания. Однако стоит повернуть голову, и комната увеличивается в размере, вырастая до бесконечности. Этьен не видит дальних стен, только ряды опор, поддерживающих покатую крышу. Эти опоры – изогнутые серые столбы – больше похожи на обглоданные ребра, чем на что-либо еще. Доски пола потрескались и на ощупь словно сухая вата. При малейшем движении они скрипят, как накрахмаленный воротничок. От этого звука Этьену делается не по себе, и он старается лишний раз не двигаться.

Он боится вставать с места; боится, что если сделает хотя бы шаг из круга света, очерченного керосиновой лампой, то навсегда потеряется в глубинах Чердака и не сможет найти дорогу обратно. Мысль о том, что он может взять лампу с собой, не приходит ему в голову. Вместо этого Этьен делает единственное, что он по-настоящему умеет делать, и единственное, что позволяет ему бороться со страхом. Он ловит слова, искорками вспыхивающие у него в голове, и бережно собирает их в строчки. Он пишет стихи. У него нет ни карандаша, ни бумаги, чтобы сохранить свои творения, и он не стремится их запомнить. Это поэзия момента – она существует лишь в миг своего рождения и исчезает быстрее, чем тает снежинка на ладони.

– Голодные зубы, – шепчет Этьен, не думая о смысле, но зная, что смысл есть. – Черная тяжесть. Дым, как змея, танцует на шее, лижет голые плечи, пробует их на вкус. Треугольник ночи в мути зрачка долго режет кусочками сон…[15]

Стихотворение искрит, как бикфордов шнур. Долго ли осталось до бомбы?

Единственная знакомая вещь на чердаке и совершенно здесь неуместная – это плакат Президента Республики. Один из тех, что расклеивают на афишных тумбах по городу, чтобы граждане ни на секунду не забывали и, быть может, поклонялись этим портретам, как фрескам святых в церквях. Как всегда, Президент таращит глаза, будто хочет выдавить их из глазниц. Физиономию уродливым шрамом рассекает ухмылка от уха до уха.

Впрочем, Этьен понимает это не сразу, с Президентом что-то не так. Вместо привычной военной формы он облачен в белую тогу, на манер древних императоров. На голове – пышный венок из колючих ветвей и диковинных бледных цветов. Растения не столько венчают голову Президента, сколько вырастают из нее перекрученными плетьми. Длинные шипы кровоточат.

Президенту не нравятся стихи. Этьен кожей чувствует его неодобрение, видит осуждение во взгляде и ярость стиснутых кулаков, однако продолжает шептать:

– Жгучий хохот, как бой полковых барабанов, глушит беспокойные вздохи и придыханья, давит слезы и стоны. А звонок все звонит и снова звонит…

Только на чердаке не звучат ни хохот, ни бой барабанов, и не звонит звонок. Тишина нарушается лишь сиплым шепотом поэта. Откуда пришли эти слова и зачем? Этьен поводит плечами. Он не может отделаться от ощущения, что это не слова являются к нему, а он сам пробрался в их потаенное логово. Он чувствует себя как рыбак, свалившийся в огромный косяк рыбы. Он может руками хватать форелей и лососей, но не способен ничего сделать со своей добычей. А та тем временем уносит его в бездну.

Этьен пытается вспомнить, как он оказался на этом чердаке, но ничего не получается. Единственное воспоминание, которое колышется на задворках памяти, – даже не воспоминание вовсе, а смутный образ, едва уловимое ощущение: что-то теплое, доброе, нежное, мягкое, влажное и скользящее… Оно рядом,