Разгильдяй - Сергей Николаевич Чехин

других ладьях начался форменный беспредел, особенно на крестьянских. Если бы не верная гибель под килем, каждый второй, а то и первый уже сиганул бы вниз, а так страх и негодование вылились в вопли, потасовки и мольбы всесветлой и добрейшей, но почему-то внезапно оглохшей Тенеде.

И тут в какофонию ужаса как гвоздь в пенопласт вклинились иные звуки, не имеющие ничего общего с позорной паникой. Гулкие протяжные стуки сменялись ритмичным боем: грум — бум, грум — бум! Больше всего это напоминало вступление «Богов войны» известных поборников истинного хэви-метала, и источник ласкающей душу мелодии не пришлось долго искать.

Ушкуйники стояли с гордостью декабристов перед казнью и, как положено крутым парням, не обращали ни йоты внимания на беснующиеся тут и там сполохи и бьющие во все стороны ослепительные протуберанцы. Пламя отражалось в прищуренных глазах, отчего и без того бесстрашные взоры из-под хмурых кустистых бровей казались охваченными огнем, источающими азарт грядущей схватки. Таких походов северные пираты еще не видывали, и жажда боя передалась не только в монотонный стук, но и полилась из растрескавшихся губ низким гортанным пением мужчин, выросших с оружием в руках и с Костлявой на широкой ноге.

У кого были гарпуны, били пятами в днища — грум! Предпочитавшие сражаться глаза в глаза отвечали обухами топоров в щиты — бум! Грум — бум! Грум — бум! И поверх — рокочущие холодным прибоем слова, которых я не знал, но перевод и не требовался — и без него понятно, о чем пели идущие на войну дети камней и снега. Их пение то взмывало ленивой морской волной, то опадало шелестом пены на гальке. То ревело вьюгой, то свистело сквозняками в пещерах и лабиринтах валунов. То протяжно вопило новорожденными воинами, то отрывисто вскрикивало отправляющимися в обители духов героями. В этой мелодии звучал сам Север, усмиряя страх в сердцах распоследних трусов и призывая к порядку паникеров. И после первого же куплета я сам воспрял духом, точно глотнул из заветного бурдючка.

Ладьи пошли быстрее, словно на каждой подняли невидимые паруса, однако защитить отряды от обстрела или хоть как-нибудь лавировать все равно не получилось. Последняя надежда — добраться до стены с минимальными потерями, но чем дольше мы летели, тем быстрее таяло это чаяние.

Очередной шар поджег корму хвостового корабля, куда по моему распоряжению посадили самых молодых и неопытных бойцов. Холопы и батраки шестнадцати-семнадцати лет — по сути ровесники, и столь же искушенные в военном ремесле, как и вчерашний школьник с Земли. Их и воинами-то назвать язык не повернется — даже разодетые в проволочные кольчуги и плащи из занавесок ролевики — и те выглядят внушительнее и опаснее. Но Война не делит людей на правых и виноватых, молодых и старых, закаленных ветеранов и впервые взявших меч — все пришедшие на поле брани равны пред владычицей разрушений и младшей сестрой Смерти, и в равных долях делят и победы и поражения.

Просмоленные тонкие доски вспыхнули как факел, раздутый ветром до размера стога сена. То, что на воде обернулось бы временным неудобством, под облаками превратилось в ревущий пожар, с которым я ничего не мог поделать без риска для остальных экипажей. Первая мысль — подогнать вплотную ближайшую лодку, но та и без того битком, к тому же пламя по щелчку перекинулось бы и на спасателей. А все попытки унять огонь, погасить, сорвать с палубы привели лишь к очередной турбулентности, грозящей не в пример большими потерями.

Уцелевшие подростки сгрудились на носу, отчаянно крича и размахивая руками. Многие из тех, к кому вплотную подобрались сияющие языки, предпочли выпрыгнуть за борт, выбрав менее болезненный, но оттого не менее лютый итог. Другие же устроили свалку с соседями, стоящими дальше от огня — в такие моменты чужие жизни не считаешь, думаешь только о своей — подсознательно, неосознанно, под властью инстинктов, и не мне винить ребят, поднявших руку на соратников в попытке отсрочить самую страшную из смертей.

Понимая, что все усилия тщетны, «отключил» объятую пожаром ладью от общего колдовского поля, и корабль камнем ринулся с высоты, миги спустя озарив накрытые чернильной тьмой поля искрами как от упавшего на асфальт окурка. А в мыслях вместо угрызений совести или раскаяния прозвучал сухой отчет: две из тринадцати — достойный результат.

Пожалуй, потери и в самом деле небольшие, особенно в процентном соотношении, особенно с учетом опыта погибших… Господи, да это же не «Герои», где орды крестьян бросают на единственного дракона, чтобы срезать кропаль хитов, прежде чем натравить более ценные и малочисленные отряды. Это же люди, мать их… люди! Дети, братья, а с поправкой на средневековые реалии — еще и мужья и отцы. Больше четырех сотен трупов одним взмахом — и хоть бы хны! Да я бы в игре сильнее переживал, угробив ни за хрен столько юнитов! Неужели расхожее выражение о миллионах и статистике — чистая правда? Или же я вот уже несколько дней и не я вовсе? Леня Ленский и подумать не мог в таком ключе, а я… я ли? Или новый мир полностью поглотил инородную личность, извратил, подстроил под себя? Что если магический взрыв искалечил не только тело, но и душу?

— Леонид! — рявкнул Борбо, обдав лицо несвежим ветерком. — Очнись, чародей!

Вздрогнул как после недолгой дремы и сосредоточился на полете, полностью купировав бесполезные ныне терзания и думы. Толку от них — ноль, а на плечах еще целый флот, из которого надо сберечь хотя бы половину — и желательно самую боеспособную, ведь иначе в башню не стоит и соваться и все жертвы окажутся напрасны. Поэтому погрустим-поразмышляем и почтим павших после победы как и подобает прирожденному полководцу.

Стройный хор заглушил нечеловеческие вопли, а пример несокрушимой стойкости и выдержки если не воодушевил, то, по крайней мере пристыдил паникеров, и бойцы перестали вопить и метаться как крысы в раскаленных ведрах. Вдобавок, близость стены успокаивала и внушала уверенность — барьер хоть и поуже внешнего, но ладьям хватит места для успешной посадки, а именно этот маневр я и задумал. Никто не знал, на что способны окопавшиеся в шпиле колдуны — быть может, по мановению руки Забара все напавшие обратятся в угли, и лететь дальше — уже не дерзкая смелость, а неоправданная наглость.

Когда до внутренней стены оставалось около полукилометра, двойное попадание раскололо транспорт из третьего ряда на равные половинки, те раскрылись как яичная скорлупа над сковородкой, и горящие живьем люди искрящимся ливнем всколыхнули