Сказания о мононоке - Анастасия Гор

Офуда у него нет, значит? Сбегать за несколько ри и принести их нужно, значит? Глупая она, гонять её туда-сюда можно, как хикяку, значит?! Конечно, она ведь не только слабая, но и глупая, достаточно доверчивая, любому слову великого оммёдзи внемлет.

«Слабая. Глупая. Доверчивая», – повторила Кёко ещё раз мысленно, порезала себя каждым из этих слов глубоко, провела ими себе по горлу, уколола, чтобы неповадно было оставаться такой. – Слабая… И потому лучше отослать меня как можно дальше от замка, чтобы разобраться с гашадакуро самому. Тоже мне, учитель! Кто просил его о такой заботе?! Так я никогда полноценным экзорцистом не стану!»

Кёко ступила сандалиями на тонкий пласт льда, усыпивший землю точно так же, как неразделённая любовь усыпила каменного дракона за её спиной. Каждый её шаг сопровождался новым хрустом, но шагов было всего два. На третьем она остановилась, потому что из-за дерева показалась человеческая фигура. На секунду Кёко решила, что то женщина-ёкай, подруга Наны, возвратилась, но нет, фигура была мужской. Снег, по которому этот человек ступал, таял под ним и становился красным.

– Господин? – выдохнула Нана из-за её плеча.

Колокольчики тревожно зазвенели по бокам от маски, и тяжёлое дыхание Рео Такэда, кажется, их обоих оглушило. Он обессиленно привалился плечом к заиндевелому стволу и чуть не соскользнул по нему вниз, роняя с завязанного узлом пустого рукава и бинтов под ним дорожу из капель крови.

– Нана, – улыбнулся господин Рео.

Лицо почти пепельное, в цвет струящихся за лопатками волос, с которых где-то по дороге, очевидно, слетела шёлковая лента. Там же осталось и его хаори, зацепилось за седло вороного коня, брошенного за изумрудно-снежной чертой. Чудо, что молодой господин с него сам во время езды не свалился! Чёрное кимоно распахнулось до пояса, сам пояс съехал с торса до косточек таза, пионовидные помпоны раскачивались на мятых хакама у бёдер. Рео едва держался на ногах, но тем не менее продолжал идти. Оттолкнулся от дерева, выпрямился, даже сейчас цепляясь за свою стать… Когда Кёко уходила, его рану только-только прижгли и перевязали, но вот он тоже здесь. Даже маковое молоко, которым Рео напоили, не отправило его в беспамятство. Этого не сделала даже боль, которой сопровождалось каждое его движение, и лихорадка, читающаяся в нездоровом блеске глаз и глянцевой испарине на лбу.

Ничего не могло остановить мужчину, если он стремился попасть домой, а домом этим была женщина.

– Что с вами, господин? Ваша рука… Ох, Идзанами!

– Прости, что обижал. Твой храм разрушить… Никогда бы. Хочу туда. Можно мне туда? Ненадолго, к тебе, с тобой… В храм.

Губы сухие, как пергамент, – такой эффект даёт то самое маковое молоко, если выпить его слишком много. Кожа горячая, что даже на расстоянии это чувствуешь; волны жара, что заставляют снег вокруг становиться водой. К подобной дурноте приводит яд, что пускает в кровь незажившая рана. Слёзы, которые копятся под сизыми ресницами и текут по щекам, как у ребёнка, – это страх, который долго держишь в себе и который в этих самых слезах наконец вырывается на свободу.

Рео прошёл мимо Кёко, даже её не заметив, и рухнул в объятия Наны, едва успевшей его подхватить. Её маленькая, сливающаяся со снегом фигура без сопротивления приняла на себя его вес, опустилась на колени, а затем мягко уложила на них Рео.

– Не хочу больше жить в замке, – прошептал он, уткнувшись ей в живот носом. – Не хочу быть Такэда. Не хочу быть даймё. Ничего не хочу. Устал сбегать в твой храм из дома, хочу навечно там остаться. С тобой, в твоей роще…

– Рано тебе ещё, мой господин, – мягко сказала ему Нана, гладя по голове. Её пальцы распутывали спутанное, губы с двумя маленькими родинками над их уголками говорили невысказанное, а фарфоровая маска позвякивала на лице, продолжая что-то скрывать, пока кровь, слёзы и снег вокруг них двоих, обнявшихся на земле, открывали многое. – Помнишь кролика без лапки, которого поймал капкан и которого ты спас, принёс, когда мы впервые встретились? Я ведь его вылечила. И тебя, значит, тоже вылечить смогу.

– Всё равно не вернусь больше в замок. Ненавижу то место, ненавижу этих лицемерных людей. Боюсь. Будь со мной, будь со мной…

Рео бормотал что-то ещё: о мононоке, о том, как он измотан и как каждую неделю, даже чаще, преодолевал десятки ри, лишь бы ненадолго в объятиях Наны от всего укрыться, пока в этот раз за ним не увязалась Акане вместе с самураями, и всё пошло не так; о трещащих костях, о всё ещё горячей левой руке, которая больше не сгибалась; о покойных родителях, умерших один за другим от паучьей лихорадки; о том, что «теперь умрёт и он, если вернётся, если продолжит быть Рео Такэда».

Истёртые о поводья пальцы отчаянно цеплялись за кимоно Наны, лицо, которое ещё недавно казалось Кёко жестоким и острым, явило миру выражение, которого этот мир прежде не видел – напуганное, изнеможённое. Не был господин Рео никаким лунным принцем, отнявшим у возлюбленной глаза. Он больше походил на дракона, который хотел уснуть здесь, в её руках, или же на того раненого кролика, которого могла спасти добросердечная жрица.

Ледяное дыхание водопада словно и до Кёко добралось, приморозило её ноги к земле, но оковы треснули и отпустили, когда Нана подняла к ней свою маску и сказала:

– Иди, всё хорошо. Я присмотрю за ним. Ох, знала бы, что придёшь, захватила бы твоё кимоно! Ты оставила его у меня, помнишь?

– Помню, да… Потом заберу. Сбереги его – и молодого господина, и моё кимоно.

Губы Кёко дёрнулись, сжимаясь, когда она двинулась по дорожке из растопившей снег крови, мимо гарцующего от холода коня, назад, пропустив вперёд Аояги, намеренную показать ей обратный путь.

– Юная госпожа, – окликнула Нана, заставляя Кёко обернуться на ходу ещё раз.

– Да?

– А почему ты всё время ходишь по земле? Тебе же это самой не нравится.

«А что мне делать? Летать?» – растерялась Кёко и, не придумав, что ещё ответить, просто пожала плечами. Зима быстро сменилась летом, когда они с Аояги миновали разделяющую их черту, а звонкие и разодетые в лёд куколки шелкопрядов сменились серебряными и шелестящими. Полные жизни ветви снова закачались над Кёко, изящные, длинные и гибкие, как руки танцовщиц в чайных домах. Посаженные тесно, из-за чего под ногами и образовывался бурелом, деревья наверху путались и соединялись между собой, образуя над головой почти непроницаемый нефритовый панцирь с