Из огня да в полымя - Антон Бабушкин

время шевеления странного, и людишки какие-то непонятные появлялись: вроде и в форме аж НКВД, и вроде правильные документы у них имеются, но не так с ними что-то — пальцем не ткнёшь, но чуется. А на поле, что над Волчьим яром верстах в десяти, батальон красноармейцев лагерем встал три дня назад. Учатся чему-то. К чему это всё? Не к войне ли?

Посидели так, побалакали. Глядь — а темнеет уже. Предложил мне Яцек у него заночевать. Ну, и залёг я на сеновале. А под утро трясёт меня Яцек, будит. Сам бледный, трясётся. Гул вокруг стоит. Как есть канонада — не раз я такого в Финскую наслушался. И Яцек кричит:

— Вставай, сержант! Война пришла! Война!

Подскочил я, на улицу выскочил, смотрю — со стороны Волчьего яра вроде как всполохи виднеются, и грохот оттуда доносит, как от попаданий артиллерийских. Засупонился я, фуражку с сидором схватил и Яцеку кричу:

— Здесь не стой! Людей поднимай! Скотину и добро собирайте и в лес двигайте! Укройтесь там!

А Яцек мне, тихо так, с надеждой говорит:

— А может всё ж не война?.. Может всё ж провокация?..

Не ответил я ему. Рукой махнул и рванул к Волчьему яру, где батальон РККА стоял, бегом через лес. Посмотреть надо — что там, да помощь оказать. И пробежал я те десять вёрст и не заметив. Бегу, а в голове бьётся: «Какая на хрен провокация? Война это! Война! Война!»

А к лагерю батальонному раньше меня мотоциклисты фашистские успели — шесть штук при двух пулемётах. Когда я к опушке прибежал, да в кустах перед полем остановился — они уже из всего, что с собой у них было по лагерю перепаханному садили. А тут и за спиной, на Яцековом хуторе тоже затрещало. Развернулся я и назад. Прибежал — а там уже всё. Яцека и ещё троих постреляли фашисты, и на хуторе хозяйничают вовсю. И побрёл я, куда глаза глядят…

К речушке какой-то выбрел, сел на берегу да так и сидел, пока в себя не пришёл часов через несколько. Нет, я не барышня кисейная — не расклеился. На Финской такого всякого насмотрелся, что никому мало не показалось бы. Просто… Отвык я от такого вот. Жил-то мирно, а тут… Был батальон — и нет его. А Яцек с его мужиками? Я ж их, вроде как, защитить бы должен — а не смог. Постреляли их, не пойми за что — и всё тут. И не защитил я их, а ведь обязан был… Эх, ты ж… В общем, не сразу я опомнился.

А как опомнился — костерок устроил незаметный, как в Финскую научился. Из сидора консервы достал, перекусил. Это нас старшина в 37-м ещё учил: «Уходишь на день — собирайся как на неделю.» Вот я по привычке как на обход участка — так на всякий случай с собой не только планшет с документами, но и банка чего-нибудь. Вдруг задержусь где? И вот же как пригодилось. Там, на бережке, я и заночевал.

Как проснулся — собрался я, да и решил на Волчий яр вернуться. Посмотреть — вдруг жив кто остался всё ж таки. И двинулся я в ту сторону. Осторожно, с оглядкой. Иду, по сторонам поглядываю и сам себе и думаю: «Вот же умотал-то куда, с переживаний-то. Теперь когда ещё обратно дошлёпаю»…

Иду, значит. И уже на подходе к Волчьему напоролся… Главное — вижу через кусты: боец идёт. В нашей форме, но с немецким снаряжением и с автоматом тоже фашистским на груди. Сторожко идёт, цепко. Видно, что учили его тому. И меня он через кусты и засёк…

А как засёк — так сразу будто нырнул куда. Раз — и нет его, как провалился. Потом уже смотрю — а он на шаг вперёд проскочил, на колено рухнул, к земле припал и автомат на меня навёл. Я и дёрнуться-то не успел… Глазами мы встретились, и вспомнилось тут мне…

Дело до службы ещё было. Повадились волки скотину таскать из колхоза дядьки моего Ивана Фёдоровича. Ну, что ж тут — раз повадились, так и надо их, значит, загнать да пострелять. А то не уймутся же. Погнали их. А я тогда на номере стоял.

И поворачиваюсь, значит, влево — а там волчище из кустов выныривает. Здоровенный, куда там собакам, клычищи — моё почтение. Меня увидел, оскалился молча, да к земле припал, как напружиненный — к прыжку, значит, приготовился. А я стою — ни жив, ни мёртв. Ружьё-то в руках, но чётко понимаю — прыгнет на меня волчище, и не успею я ни стволы на него развернуть, ни за нож схватиться. Порвёт за милу душу… Только он не прыгнул. Постоял, посмотрел, да в кусты канул, будто и не было его. Рыкнул только на прощание, тихо так — переведаемся, мол, ещё.

Я тогда Игнатьичу, леснику нашему, про то рассказал. Он мне и объяснил, что не стал тот волк меня трогать, бо недосуг ему было: на хвосте погоня, да и сытый. И я елозить не стал. А дёрнулся бы — и порвал бы он меня там же на лоскуты.

Я к чему? С тем бойцом я глазами встретился. И аж мороз по спине пробежал. Стоит он на колене, к земле пригнулся, что тот волк напружиненный и видно — дёрнусь располосует из автомата разом. А главное — глаза. Что у волка того, что у бойца этого. Только у волка жёлтые были, а тут — серые. Но смотрит так же. Понятно: вцепится в момент, и порвёт без задержки.

Потом, видать, рассмотрел он меня получше, взглядом помягчел слегка, да ствол автомата в сторону отвёл. Тут-то я только и выдохнул…

ЧАСТЬ 4. На восток.

…Движение справа по курсу. Разворот в сторону угрозы с уходом на колено, ствол автомата на потенциальную цель. Успеваю остановить начавший прожимать спуск палец: ствол направлен в светлое пятно, оказавшееся белой милицейской гимнастёркой.

Медленно выдыхаю. Убираю палец со спуска и, присматриваясь, отвожу ствол автомата в сторону от нового персонажа. Встаю, окликиваю негромко:

— Товарищ лейтенант! Выходите! — ну, не помню я специальные звания милиции этого времени. Поэтому пусть будет пока «лейтенант» — авось не обидится.

«Лейтенант» аккуратно выходит из кустов. Среднего роста, худощавый, слегка бледноватый (неудивительно — только что его из боевого автомата всерьёз выцеливали), но спокоен — не как танк, конечно, но близко к тому. Значит