Арлекин снимает маску - Андрей Евгеньевич Фролов

горловине, а серый корсетный пиджак висит на спинке кресла. Седые волосы, безупречно зачесываемые в рекламах колланадина и других препаратов, сейчас небрежно растрёпаны пятернёй. Взлохмаченной кажется даже аккуратная бородка Дубинина.

— Думаешь, я записал это, чтобы публично раскаяться в убеждениях и содеянном? – вдруг спрашивает он, изгибая густую изящную бровь. — Нет, я не раскаиваюсь. Я всю жизнь был, есть и останусь верен идеалам российского национализма и нетерпимости к людям, приезжающим в мою страну лишь для того, чтобы гадить по углам и портить генетическое наследие будущих поколений.

Мужчина на записи подаётся вперёд, упираясь локтями в колени. В его голосе твёрдость веры, с которой не расстаются даже на смертном одре.

— Я по-прежнему ненавижу мигрантов, — негромко делится с тремя случайными зрителями благородный господин Дубинин. — Нерусей. Горцев, китаез, степняков, пустынников — мне плевать! Заявляю об этом сейчас не как официальное лицо… ха! теперь-то можно… не как глава крупной корпорации, а как гражданин. Я ненавижу их обезьянью внешность, уклад мыслей, гигиену, вероисповедание и этические нормы. Ты винишь меня в этом? Считаешь плохим человеком? Мне наплевать и на это. Учёные много лет назад доказали превосходство одного генотипа над другим. Доказали! Фактами! А для того, чтобы понять, что уровень интеллекта любого вонючего среднеазиата куда ниже, чем у представителя славянской расы, не нужно и учёным быть.

Алекс вдруг понимает, что закусил губу. Больно, почти до крови.

В его сознании до сих пор не укладывается, насколько глубоко-неискоренимой могут быть ксенофобия и расовая ненависть. Дистиллированными, чистыми и незамутнёнными примесями морали. Насколько они могут быть въедливыми и прожигающими, будто серная кислота. Насколько опасными.

Эта нетерпимость будет жить вечно…

Может быть, она и вправду обусловлена древней войной генов, когда одна раса истребляла другую, а на кону стояло выживание видов и народностей? А может, она стала искусственным продуктом нового времени, столь же синтетическим, как лежащий возле терминала сыр, и была намеренно впрыснута человечеству, будто «Синтагма»? Впрыснута сильными мира сего для наиболее эффективного ведения политики, войн, бизнеса и получения мирового господства…

Она заставляет убивать тех, кто не похож. Заставляет носить знамёна, в какие бы оттенки коричневого те ни были окрашены. Её не вывести щёлочью, не вылечить антибиотиками. Её можно лишь вырубать, как опасный и плодовитый сорняк, и горе той стране, что не заметила всхода её первых семян.

Однако при этом Бельмондо знает, что, как бы ни старались честные «фермеры», всё равно во все времена найдутся те, кто возжелает бросить в чернозём невежества и дремучих опасений новые семена раздора. И тогда чернокожих снова обвинят в том, что те слишком похожи на приматов. Или кто-то брезгливо возмутится, что его эстетическое восприятие не удовлетворено азиатским разрезом глаз. А кому-то покажется уродливой и опасной светлая кожа, конопатость и рыжие волосы.

Этот порочный круг будет нерушим, пока жив человек, созданный им мир и пронзающие этот мир мемотические связи, столь же полезные для мгновенного насыщения информацей, сколь опасные для гипнотизирования меркантильными идеями…

Алексу очень страшно. Особенно — смотреть в глаза человеку, пусть даже мёртвому, — не обременённому проблемами выживания. Тому, кто имел всё, что мог себе позволить, и при этом — оставаясь сильным, если не сказать — всесильным, до последнего погряз в липком болоте плебейской ненависти и неприязни…

Дубинин на экране откидывается на спинку кресла. Не глядя подхватывает стакан и одним глотком допивает жидкий янтарь. Пожимает плечами, будто дальнейшее развитие мысли кажется ему донельзя очевидным. И говорит, продолжая забивать в душу Бельмондо зазубренные шпильки отвращения:

— В нашу страну продолжает кочевать стадо. Тупое, грязное, примитивное. Стадо зверей, которым здесь не место. «Некому будет выгребать дерьмо!», заохают либералы? «Белые люди не захотят выполнять грязную работу!», запричитают толерантные защитники прав человека? Чушь. Ещё немного, и всю подённую работу станут выполнять механизмы. Верные слуги белого человека: умного, воспитанного, образованного и верующего в Бога. А это значит, что в будущем нет места ни одному из этих проклятых монголоидов, приезжающих в мой Посад с одной целью — упиваться свободой, которую они часто путают с анархией. Грабить, толкать дурь, насиловать славянок и выкачивать деньги.

Алекс вздрагивает. Он сопоставляет, до чего слова одного из богатейших жителей Посада похожи на умозаключения татуированного уголовника, выкравшего мима из квартиры его друга. Парень смотрит в холодные глаза Дубинина и до сих пор не может понять, какой неутолимо-злобной силой нужно обладать, чтобы хранить в себе такую ненависть не после какого-то отдельного события, но всю сознательную жизнь…

— Когда я вспоминаю тупые свинячьи зенки любого из встреченных в жизни чурок… — продолжает тем временем Святослав Григорьевич, всё сильнее пятная себя в глазах феромима. — Когда вспоминаю их заискивающий страх… их желание угодить, чтобы уже вечером подкараулить в подворотне и ограбить… меня переполняет праведная ярость…

Бельмондо удерживается, чтобы не фыркнуть. Переводит взгляд на Макса, но тот неподвижен, молчалив и сосредоточен, будто смотрит интерактивный урок по важному университетскому предмету. Как каменный божок. Как автомат в ружейной стойке. Как ожидающий старта танк. Кажется, капитан даже дышит чуть реже, чтобы не упустить ни единого слова мертвеца на записи.

— Они исчезнут, как исчезали ненужные виды животных и растений, — говорит бывший клиент Алекса. — В результате естественного, чуть ускоренного человеком процесса. Эволюция — это беспрерывная мутация, и теперь в руках учёных есть инструменты, чтобы подчинить её своей воле; сделать контролируемой, быстрой, по возможности бескровной. Я не успел завершить начатое и подобрать волшебный ключик. Но верю, что мои заготовки пригодятся кому-то из последователей.

Дубинин кивает, причём совершенно серьёзно и без намёка на хвастовство. Как взрослый, знающий суть вещей человек, объективно оценивший собственный вклад в общее дело и способный миновать этап ложной скромности. Затем вдруг усмехается, необычайно дружелюбно и мило, что ещё больше злит курьера, и плавно вытягивает развязанный галстук из-под ворота рубашки.

— Впрочем, — обрывает сам себя хозяин «Вектора», — я записал это не для того, чтобы ещё раз озвучить личную точку зрения в вопросах нелегальной… да и легальной, чего уж греха таить?.. эмиграции…

Он крутит в руках галстук, затем сматывает его в тугой клубок и неожиданно отбрасывает из кадра. Взгляд Дубинина снова приклеивается к объективу.

— Если эта запись попала к общественности, — с напором говорит бхикшу, — со мной произошёл несчастный случай. У соратобу отказали тормоза или парковочная турбина. Или на фабрике приключилась утечка токсичного реактива. Может быть, это была внезапная остановка