Лесная обитель - Мэрион Зиммер Брэдли

– Я слышу пение, но не могу петь вместе со всеми; я пью, но в животе по-прежнему холод. Отец, не струшу ли я завтра, когда на нас обрушится римская сталь? – В такие моменты Кинрик поневоле жалел про себя, что не сбежал вместе с Диэдой, пока мог.

Бендейгид взял Кинрика за плечи, развернул лицом к себе и заглянул ему прямо в глаза.

– Ты не струсишь, – яростно произнес он. – Эти люди все еще сражаются ради славы. Они не понимают противника так хорошо, как ты. Но в бою отчаяние лишь придаст тебе сил. Помни, Кинрик, ты – Ворон, и завтра ты станешь биться не ради почестей, но во имя мести!

Той ночью Гай долго не смыкал глаз. Он лежал, прислушиваясь к дыханию соседей и недоумевая, почему ему не спится. Впервые за много дней он ночует в сухости и тепле; да и в битвах бывал не раз. Впрочем, до сих пор ему доводилось сражаться лишь в мелких вооруженных стычках, и бой заканчивался, не успев начаться.

Гай попытался отвлечься – и вдруг, неожиданно для самого себя, вспомнил Эйлан. По пути на север он думал только о Юлии, воображал, как позабавит ее какой-нибудь занятной сплетней или армейской байкой. Но Юлии он никогда бы не признался в своих страхах, которые одолевали его сейчас в темноте…

«Здесь столько народу, а мне одиноко… Я хочу склонить голову тебе на грудь, почувствовать, как ты меня обнимаешь… Мне так холодно и пусто, Эйлан, мне так страшно!»

Наконец Гай задремал – чутко, вполглаза, – и во сне ему привиделось, будто они с Эйлан оказались вдвоем в какой-то хижине под сенью леса. Он поцеловал ее и заметил, что живот ее округлился – она носила под сердцем его дитя. Эйлан улыбнулась ему, одернула платье и пригладила ткань на животе, чтобы ему было лучше видно. Гай положил ладонь на тугой изгиб, почувствовал, как внутри толкается ребенок, и подумал, что возлюбленная его прекрасна как никогда. Эйлан распахнула ему объятия и заставила сесть рядом, нашептывая слова любви.

Гай крепко уснул. А когда снова открыл глаза, вокруг уже царило оживление: офицеры просыпались, натягивали туники и на ощупь шнуровали доспехи в серых предрассветных сумерках.

– Почему он не выстраивает легионы в боевой порядок? – вполголоса спросил Гай у Тацита.

Вместе со всем личным штабом Агриколы они загодя выехали верхом на невысокий пригорок и теперь ждали, наблюдая, как под горой легкая пехота разворачивается широким фронтом, фланги которого прикрывает конница. Бледный свет зари поблескивал на гладких макушках бронзовых шлемов и на остриях копий; тускло мерцали доспехи. От подножия и выше протянулись каменистые пастбища, а дальше сухие травы сменялись широкими полосами гранатово-бурого папоротника-орляка и бледно-лилового вереска. Но в целом о рельефе Гравпия можно было только догадываться, ведь повсюду на подступах к горе и на нижних склонах толпились вооруженные люди.

– Потому что легионы недоукомплектованы, – отвечал Тацит. – Ты же помнишь, император, собираясь в поход на германцев, забрал часть людей из всех четырех легионов… В результате три тысячи наших лучших солдат прохлаждаются в Германии, на потеху хаттам и сигамбрам, а Агрикола вынужден выкручиваться как может, чтобы возместить нехватку войск. Он заранее вывел легионы за лагерный вал, обеспечив нам быструю поддержку на случай отступления, но надеется, что до этого не дойдет.

– Но ведь император сам приказал наместнику закрепиться в северной Каледонии, разве нет? – удивился Гай. – Домициан – человек военный. Неужто он не понимает?..

Тацит улыбнулся, и Гай внезапно почувствовал себя несмышленым ребенком.

– Кое-кто сказал бы, что император отлично все понимает, – понизив голос, проговорил Тацит. – Тит воздал нашему наместнику подобающие почести за его успехи в Британии, а когда эта военная кампания закончится, Агриколу отзовут из провинции. Вероятно, император считает, что в Риме двум победоносным полководцам нет места.

Гай оглянулся на военачальника: тот с пристальным вниманием наблюдал за развертыванием войск. Его чешуйчатый панцирь, надетый поверх кольчуги, блестел в разгорающемся свете дня, плюмаж из конского волоса чуть колыхался на легком ветерке. Из-под брони проглядывала белоснежная туника и штаны, плащ зловеще сиял багрянцем в утренних лучах.

Несколько лет спустя, приехав в Рим, Гай прочел отрывок из биографии Агриколы в изложении Тацита, где он подробно описал тот самый день. Молодой римлянин не удержался от улыбки: ради литературного эффекта автор приукрасил и расцветил речи полководцев в лучших традициях ораторского искусства. Ведь если слова римского военачальника они оба слышали прекрасно, то разглагольствования Калгака ветер доносил до них лишь урывками, и Гай, конечно же, понимал их гораздо лучше, чем Тацит.

Калгак начал первым; во всяком случае, Гай с Тацитом заметили, как рослый здоровяк с копной волос цвета лисьего хвоста расхаживает взад и вперед перед строем наиболее богато одетых воинов, и предположили, что это не иначе как Калгак. Эхом отражаясь от горных склонов, через открытую местность до римлян долетали отдельные фразы.

– …Они пожрали землю, и за спиною у нас только море! – Калгак жестом указал на север. – …Уничтожим этих чудовищ, которые продают детей наших в рабство! – Каледонцы одобрительно взревели, и следующие слова потонули во всеобщем гуле. Когда Гаю снова удалось что-то расслышать, неприятельский вождь, похоже, заговорил о восстании иценов.

– …Разбежались в ужасе, когда против них поднялись тринобанты под предводительством женщины – Боудикки!.. даже не хотят рисковать жизнью своих соотечественников, сражаясь с нами! Пусть же галлы и наши братья бриганты вспомнят, как предали их римляне, пусть батавы отступятся от них так же, как узипы! – В рядах ауксилариев возникло какое-то движение – многие из наемников тоже понимали речь Калгака, – но командиры быстро навели порядок. А рыжеволосый вождь между тем все призывал каледонцев сразиться за свою свободу.

Обезумевшая толпа напирала вперед, северяне распевали песни и потрясали копьями. Гай задрожал: эта неистовая, дикая музыка звучала для него призывом, пробуждающим воспоминания настолько древние, что их не удалось бы облечь в слова, – воспоминания о песнях, которые он слышал среди силуров еще грудным младенцем. Некая потаенная сторона его души – наследие матери – рыдала в ответ, ведь Гай своими глазами видел Мендипские рудники, видел, как рабов-бриттов строем гонят на корабли, чтобы продать в Риме; Гай знал, что Калгак говорит правду.

Ряды легионеров негодующе всколыхнулись: слов римляне не понимали, но тон не оставлял места сомнениям. В этот самый момент, когда уже казалось,