Утопия-модерн. Облик грядущего - Герберт Уэллс

оказались в роли неопытных дилетантов, которые отвечали за работу огромных механизмов, но не умели ими управлять. Если раньше война фактически велась только в одной плоскости, то теперь смертоносный град мог обрушиться и с неба. В эпоху пулеметов и шрапнели стало опасно даже приподниматься со дна окопа. Новая война к 1918 году стала войной народов. Из нее стремительно исчезало всякое уважение к гражданским. Люди это активно обсуждали, а кое-кто даже пытался разобраться в деталях данного явления. И вот теперь по всему миру военные джентльмены, многие из которых все еще нацепляли на себя шпоры, эполеты, лягушачьи нашивки, ленты и всяческие медали – то есть разные побрякушки, символизирующие славу старых добрых времен, – самоотверженно взялись за разработку методов ведения Новой войны.

Мужество всегда было лучшей частью военной традиции, и ничто не могло превзойти мужества, с которым эти люди стремились обогнать развитие изобретательства, овладеть инженерией и инженерами, химией и химиками, военными корреспондентами и редакторами газет, а также биологией, медициной и даже финансами. Ничто не могло поколебать идею сражающегося суверенного государства. Ее поддерживали школы, оружейная промышленность и даже старые религии. Но эти структуры действовали совершенно бездарно. Гротескный ужас ожидаемых побед, страдания и несчастья трех поколений были еще достаточно свежи, чтобы скрыть смехотворные результаты.

По военной науке того периода существует обширная литература. Возможно, лучшим обзором является книга «Идеи Новой войны в середине ХХ века» Фуллера-Метша (2001). В ней автор задает себе три интереснейших вопроса: «За что, по их мнению, они собирались сражаться?», «Как они собирались сражаться?» и «Что, по их мнению, могло бы стать окончательным завершением их борьбы?».

Автор преподносит нам комплексный ответ. Ни один человек, похоже, не смог осознать Новую войну в целом. С торжественной педантичностью и претенциозной скромностью каждый «эксперт» взаимодействовал с той или иной частичкой и предоставлял самому Провидению собирать разрозненные детали в единое целое. То, о чем довольно туманно размышлял среднестатистический солдат образца 1935 года, по-видимому, сводилось к следующему. Мир представлялся разделенным на правительства или Державы. Это были суверенные государства по типу Вестфальского договора (1642). Все эти образования являлись конкурентноспособными и в той или иной степени враждебно друг к другу настроенными. Время активной вражды представляло собой войну, время восстановления сил и подготовки к новой войне – мир. Таким образом война, по сути своей, являлась прекращением перемирия между воюющими сторонами. Непримиримый спор и столкновение интересов ввиду сложившихся обстоятельств не прекращались никогда. Каждая держава стремилась навязать свою волю соседу. Перед наступлением ХХ века эта функция возлагалась на армию. Войска пересекали границу и наступали на резиденцию неприятельского правительства. Дальнейшие события обычно развивались по одному из двух сценариев. Либо столица атакованного государства захватывалась наступающими, либо захватчика отбрасывали обратно. В соответствии с волей победителя заключался мир и подписывался мирный договор. Победившая сторона диктовала условия передела границ, передачи колоний, выплаты компенсаций. Победитель расширялся, побежденный усыхал. Подданные последнего чувствовали себя пристыженными, ущербными и обделенными. Эта формула практически без сбоев работала вплоть до конца XIX века.

Когда разразилась Мировая война, «фронт» начал расползаться или даже вовсе исчезать, что вызвало растерянность среди тех, кого прежде следовало безоговорочно считать гражданскими. Власть начала терять ориентиры, поскольку теперь законными целями становилось решительно все. Возникал резонный вопрос: а что представляет собой ответственное правительство, способное навязать волю или покориться ей? Относительно России сформулировать вопрос следовало несколько иначе: должен ли коммунистический режим взять на себя обязательства самодержавия? Должна ли Германия, или, точнее, должны ли все немцы нести ответственность за милитаризм Круппа и кайзера? На чью совесть следовало возложить раздел Османской империи – на опереточного султана в Константинополе или на Кемаля-пашу в Ангоре? США, едва ли не играючи, вступили в войну, а затем отказались участвовать в инициативе, предложенной президентом Вильсоном. Иными словами, главу государства выставили не полномочным представителем. Неужели Власть может позволять себе вести дела подобным образом?

Еще больше недоумения возникало по поводу законов военного времени. Если фронт фактически упразднен, а мирных жителей бомбят с воздуха, то дает ли это право профессиональным солдатам стрелять в гражданских и разрушать их дома? Это все равно что выпустить на футбольное поле зрителей, которые будут пинать мяч, преследовать судью и отменят счет между изначальными сторонами в игре.

Военное руководство от решения этих ужасающих загадок нового века попросту самоустранилось. Оно решило, что такие вопросы не для него. В войне всегда присутствует та или иная сторона, и дело политиков эти стороны определять. Одна Власть по-прежнему «навязывала свою волю» другой Власти, совершая вторжение и поход на неприятельскую столицу. Но теперь применялись новые методы пропаганды, блокада и нападения в тылу, а также химические и воздушные устройства «подрыва боевого духа» и уничтожения вражеского населения. Все с одной целью – заставить чужое правительство уступить. А если оно будет упорствовать до самого конца, значит, придется пройти парадным маршем по центральной улице поверженной столицы. Однако эта концепция отказывалась рассматривать ситуацию, когда правительство не уступает, а падает, не оставляя ответственного и жизнеспособного преемника. Военные не хотели разбираться с этим вопросом. Вероятно, предполагалось, что в таком случае война не закончится вовсе.

Работать с финансовыми аспектами военные тоже не желали. Они считали, что это не их дело – оценивать соотношение между затратами на новую войну и материальными преимуществами, какие можно будет извлечь за счет проигравшего. Делом военного было подготовить лучшую и самую тщательную из возможных войн, со всеми наисовременнейшими усовершенствованиями, нисколько не заботясь о стоимости, и положить соответствующий проект на стол правителю. В свою очередь, правительство должно было выяснить, где и как взять денег на войну и подготовиться к ней. Этот значительный отрыв военного ведомства от экономических и политических ресурсов не мог не привести в скором времени к самым печальным последствиям.

Болезненно прогрессирующий милитаризированный разум пришел к поистине ужасающим открытиям. Солдата это сильно напугало. Он вдруг ясно осознал, насколько могучее зло отныне можно причинять на войне. Страх просочился в речи и книги. Но готовности с этим что-то делать все еще не проявлялось. Отчасти это объяснялось добросердечной традицией. Не хотелось впадать в уныние главным образом по той же причине, по которой священники и епископы продолжали служить Церкви. Это была единственная работа, с которой они могли справиться. В течение тридцати лет после Версальского конгресса тысячи интеллектуалов, профессиональных солдат, пилотов, инженеров, химиков, медиков и им подобных при согласии и одобрении своих потенциальных жертв умело, терпеливо и тщательно ковали самые отвратительные новинки: инструменты для уничтожения всего живого.

По-видимому, все так называемые эксперты на поверку оказались гнусными посредственностями. Никто так и не смог разработать новые методы ведения боевых действий в качестве некого единого и целостного инструмента. Исследовательские группы работали втайне и по этой причине не были подвержены внешней критике. Они вступали в сговор не только против иностранца, но и друг против друга. Те, кто занимал высокие посты, продвигали по службе самых лояльных, а не самых умелых и опытных. Разумеется, это не могло не отразиться на качестве выпускаемых устройств. Оно серьезно хромало.

В Великобритании группа экспертов занималась так называемой механической войной. Англичане умудрились произвести на полях сражений настоящий бедлам, внедрив уникальное изобретение – сухопутный дредноут, или танк. Появление бронированных гусеничных машин несколько запоздало, но в конце войны их стали применять упрямо и массово. В условиях нарастающей скупости военное ведомство не жалело денег на танки. Для пехоты в траншеях это была очень болезненная оплеуха. Забавные наземные броненосцы всех размеров, от своего рода бронированного пулеметчика на гусеницах до целых мобильных фортов, по-прежнему являются одними из самых странных экспонатов Музея Олдершота. Они вполне достойны встать в один ряд с нефтяными дредноутами адмирала Фишера.

По Европе прокатилась британская мечта покончить с войной за счет больших громыхающих железяк. Подразумевалось, что бронированные бревна преодолеют и траншеи, и пояса ядовитого газа, и пулеметные очереди. Разрабатывались танки, способные либо плавать, либо двигаться под водой. Хансен даже утверждал (см. «Последние военные приготовления»,