Пушкин. Болдино. Карантин. Хроника самоизоляции 1830 года - Михаил Яковлевич Визель

– мужу и жениху, кроме французской приписочки к письму матери, адресованному ее зятю из Яропольца в 1834 году. Весь остальной корпус исчез. При этом непонятно – то ли она сама уничтожила его, то ли завещала уничтожить сыну Александру (Александровичу), то ли они погибли в 1919 году при пожаре в его доме, то ли (самая авантюрная версия) письма были просто без особого шума вывезены внуками Пушкина в эмиграцию после революции 1917 года и до сих пор хранятся в каком-то частном архиве. Но, прямо сказать, вероятность такого чуда минимальна. Впрочем, эту досаду трудно разделить: помимо филологических или исторических, есть же и этические соображения. А помимо того, рискну сказать – соображения художественные. «Нормальность», то есть заурядность, даже мелочность этих бытовых писем проступила бы особенно резко на фоне эпистолярных шедевров самого Пушкина. Например, этого, 1834 года:

О тебе в свете много спрашивают и ждут очень. Я говорю, что ты уехала плясать в Калугу. Все тебя за то хвалят, и говорят: ай да баба! – а у меня сердце радуется.

Прочитано Натальей Пушкиной

И это не преувеличение. Тургенев, первый редактор пушкинских писем невесте и жене, предварил свою публикацию в журнале «Вестник Европы» (1878, № 1) замечаниями, что, во-первых, избрание его дочерью Пушкина в качестве публикатора он считает «одним из почетнейших фактов моей литературной карьеры», а во-вторых, что «в этих письмах <…> так и бьет струею светлый и мужественный ум Пушкина, поражает прямизна и верность его взглядов, меткость и как бы невольная красивость выражения». Можно даже сказать, что если бы от Пушкина не сохранилось ничего, кроме его писем, уже по ним было бы видно, какой это незаурядный человек.

Это тоже кажется преувеличением. Но почитаем пушкинское письмо от 30 сентября. Ситуация простая, житейская: жених предупреждает невесту, что собирается к ней приехать. И это – последнее «нормальное» письмо, то есть описывающее пока что «нормальную» ситуацию: Пушкин еще думал, что он, конечно, потеряет какое-то время на заставах, но непременно доберется, потому что не нашествие же, оборони Бог, неприятеля снова в России, а он все-таки не государственный преступник.

Примерно как думали мы в начале марта 2020 года.

Прежде чем перейдем к главному, отметим несколько нюансов. Во-первых, дикая история о повешенном учителе – это все-таки скорее легенда. Или по крайней мере поэтическое преувеличение. В «формуляре» (послужном списке, заменявшем тогда дворянам трудовую книжку) Льва Александровича Пушкина (1723–1790) значится, что он «за непорядочные побои находящегося у него в службе венецианина Харлампия Меркадии был под следствием, но по именному указу повелено его, Пушкина, из монаршей милости простить». Так что, как видим, сатира Фонвизина на Простаковых и Скотининых – не такая уж гипербола.

Интересно также, что для обозначения несчастного аббата Николя русский поэт использует записанное латиницей русское слово – Outchitel. И его же три года спустя использовал в «Дубровском». Где описал отношение русского барина к домашнему учителю схожим образом:

Сказывают, что он барин гордый и своенравный, жестокой в обращении со своими домашними, что никто не может с ним ужиться, что все трепещут при его имени, что с учителями (avec les outchitels) он не церемонится и уже двух засек до смерти.

Зачем Пушкин упорно записывает русское слово по-французски? Видимо, чтобы подчеркнуть, что эти les outchitels – не учителя в полном смысле слова, никто из них не настоящий maître или éducateur. Тот же самый мсье Дефорж, чье место занял Дубровский, честно признался ему, что «готовился было не в учителя, а в кондиторы, но мне сказали, что в вашей земле звание учительское не в пример выгоднее…»

Полотняный Завод, усадьба Гончаровых в Калужской губернии. Название говорит о том, на чем сделали состояние предки Гончаровых, а размах дворца – об уровне их притязаний

Выгодность – понятие растяжимое; Дефорж в этой же сцене на почтовой станции прикидывает, что он будет получать три тысячи рублей в год, половину сразу отсылать старушке-матери в Париж, а половину откладывать (поскольку живет в поместье на всем готовом), и в пять лет рассчитывает собрать капитал, с которым в Париже он сможет открыть собственное дело. 1500 х 5 = 7500 – и для Дефоржа это достаточный стимул пять лет жить под страхом позорной смерти! Дед же Натальи Николаевны отказывается продавать хранящуюся у него в сарае в Полотняном Заводе медную статую, потому что за нее дают «всего» семь тысяч, а он рассчитывал на сорок. Возмущение Пушкина – стоило хлопотать! – понятно.

(Увы: он еще не знал, что через пару лет, перевезя статую во двор своей первой петербургской квартиры на Фурштатской, он будет вынужден, после долгих попыток пристроить «бабушку» для украшения далеко не чуждого ни ему, ни ей Царского Села, продать ее всего за три тысячи рублей ассигнациями заводчику Берду… Который через десять лет продаст ее властям Екатеринославля за те же семь тысяч – но уже серебром.)

Менее понятно, почему он, пишущий обычно невесте просто и сердечно, прибегает к такой вычурной гиперболе – «повеситься на воротах зáмка», и почему вообще называет свой деревенский дом манерным словом château. Между тем ответ и здесь лежит на поверхности: у него в голове уже вызревает «Скупой рыцарь». Завершенный в Болдине менее чем через месяц – 23 октября, но опубликованный Пушкиным только в первом номере своего «Современника» в 1836 году, подписанный одним инициалом P. (Pouchkine), да еще и с подзаголовком «Сцены из ченстоновой трагикомедии: The Covetous Knight», хотя у английского поэта Шенстоуна (1714–1763) никакой такой «трагикомедии» нет и близко.

Почему так долго тянул, зачем такая густая дымовая завеса? Да чтобы никто не говорил прямо: «Пушкин свел счеты со скупым отцом!» А только шептали это под рукой. Что поделать,

Уильям Шенстоун, не имеющий никакого отношения к «Скупому рыцарю» (что, возможно, Пушкин и подчеркнул неправильным написанием фамилии) «публика – дура», а Пушкину было необходимо создать вокруг первого номера своего журнала хайп. Хотя едва ли он рассчитывал это сознательно. Просто почувствовал – пора!

Забавно, что в комментариях к «Скупому рыцарю» в полном 10-томном собрании сочинений Пушкина (ГИХЛ, 1959–1962), выложенном на сайт rvb.ru, такая трактовка категорически отвергается:

Вероятнее всего, эта ссылка на иностранный оригинал была сделана Пушкиным, чтобы парализовать возможные сплетни, будто в трагедии отражены тяжелые отношения самого поэта с его