Пушкин. Болдино. Карантин. Хроника самоизоляции 1830 года - Михаил Яковлевич Визель

провожу время в том, что мараю бумагу и злюсь. Не знаю, что делается на белом свете и как поживает мой друг Полиньяк. Напишите мне о нем, потому что здесь я газет не читаю. Я так глупею, что это просто прелесть. <Что дедушка с его медной бабушкой? Оба живы и здоровы, не правда ли? Передо мной теперь географическая карта; я смотрю, как бы дать крюку и приехать к вам через Кяхту или через Архангельск? Дело в том, что для друга семь верст не крюк; а ехать прямо на Москву значит семь верст киселя есть (да еще какого? Московского!)> Вот поистине плохие шутки. Я кисло смеюсь, как говорят рыночные торговки. Прощайте, повергните меня к стопам вашей матушки; сердечные поклоны всему семейству. Прощайте, прелестный ангел. Целую кончики ваших крыльев, как говаривал Вольтер людям, которые вас не стоили.

Quant à nous, nous sommes cernés par les quarantaines, mais l’épidémie n’a pas encore pénétré. Boldino a l’air d’une île entourée de rochers. Point de voisins, point de livres. Un temps affreux. Je passe mon temps à griffonner et à enrager. Je ne sais que fait le pauvre Monde, et comment va mon ami Polignac. Ecrivez-moi de ses nouvelles, car ici je ne lis point de journaux. Je deviens si imbécile que c’est une bénédiction. Что дедушка с его медной бабушкой? Оба живы и здоровы, не правда ли? Передо мной теперь географическая карта; я смотрю, как бы дать крюку и приехать к вам через Кяхту или через Архангельск? Дело в том, что для друга семь верст не крюк; а ехать прямо на Москву значит семь верст киселя есть (да еще какого? Московского!). Voilà bien de mauvaises plaisanteries. Je ris jaune, comme disent les poissardes. Adieu. Mettez-moi aux pieds de Mde votre mère; mes bien tendres hommages à toute la famille. Adieu, mon bel ange. Je baise le bout de vos ailes, comme disait Voltaire à des gens qui ne vous valaient pas.

11 octobre

У Василия Шукшина в маленьком рассказе-сценке 1966 года с длинным названием «Космос, нервная система и шмат сала», состоящем из долгого спора о прогрессе деревенского старика Наума Евстигнеича со своим квартирантом-десятиклассником Юркой, есть и такой поворот:

Юрка вскочил и опять начал ходить по избе.

– Чума раньше была?

– Холера?

– Ну, холера.

– Была. У нас в двадцать…

– Где она сейчас? Есть?

– Не приведи Господи! Может, будет ишо…

– В том-то и дело, что не будет. С ней научились бороться.

Холера, привезенная в Европу из Азии в 1817 году и к 1823 году добравшаяся (не в последнюю очередь благодаря русско- турецким войнам) до южных рубежей России, действительно «была»; то затихая, то снова давая вспышку там и сям, она появлялась на протяжении практически всего XIX века, да и в ХХ веке не оставляла человечество в покое, так что дед Наум был прав: следующая – и, хочется надеяться, последняя – пандемия этой болезни прошлась по миру в 1961–1975 годах. Но здесь интересно другое. В момент спора оба они считают, что холера – в прошлом. Но в разном прошлом. Для 16-летнего Юрки это отвлеченное историческое прошлое, не имеющее к нему лично никакого отношения. Она находится где-то там же, где и поминаемые им крепостное право и академик Павлов. Чума, холера – какая разница. Для Евстигнеича же, которому в середине 1960-х за семьдесят, холера – совершенно конкретный, лично им пережитый ужас. Поэтому он так эмоционально реагирует на отвлеченный (для Юрки) исторический аргумент: «Не приведи Господи!». Это пережитое им лично, а не строка из учебника истории.

Возвращаясь теперь из Алтайского края 1960-х годов в Нижегородскую губернию 1830-х, можно сказать, что для Александра Сергеевича Пушкина такой «перескок» в отношении к холере произошел в период с 30 сентября по 11 октября. В последний день сентября он радостно строчит невесте, чуть ли не вскочив на подножку коляски: «Жди, скоро буду!», а меньше чем через две недели пишет ей совсем в другом тоне: он раздражен, встревожен и не понимает, что дальше делать. В письме 18-летней девушке он, как настоящий мужчина и жених, старается этого особо не показывать; но как настоящему поэту ему это не очень удается:

Затверженный еще в родительском доме Вольтер по-прежнему при нем; но тонкая галантность XVIII века на сей раз мало помогает.

Обратим внимание на фрагмент письма, обозначенный публикаторами угловыми скобками. Эти фразы написаны по-русски. Пушкин впервые позволяет себе в письме невесте не отдельные слова – имена и названия, – а длинный связный пассаж на домашнем, интимном, а не светском языке. Что по понятиям эпистолярного хорошего тона того времени едва ли не равносильно тому, как если бы он, «забывшись», перешел на «ты».

Пушкину отчаянно нужна эмоциональная близость. «Обнимашки», как сказали бы мы сейчас.

Но больше всего поражает начало письма: «Напишите мне, несмотря на то, что вам этого не хочется». Такое «ласковое принуждение» (которое сейчас, пожалуй, просто назвали бы попыткой манипуляции) ожидаешь встретить, скажем, в одном из бесконечных писем Кафки его дистанционной невесте Фелице, которую он и хотел, и боялся, – но не у «солнца русской поэзии»!

Но две недели у Пушкина действительно выдались очень тяжелые.

Он не успел закончить главное дело, ради которого приехал, – заложить только что полученных крестьян в Опекунский совет, – но, прослышав, что кольцо карантинов сжимается, поручил это местному писарю Кирееву (возможно, тому самому, который записал челобитную кистеневских крестьян) и поспешил выехать – «вырваться из окружения». При этом поспешил настолько, что фактически, продолжая использовать военную терминологию, ушел в самоволку.

Это кажется неуместной модернизацией, но дело в том, что по распоряжению министра внутренних дел графа Закревского были не только учреждены внутренние заставы и карантины (решительная мера оказалась малоэффективной, потому что зараза передавалась по воздуху и по воде – что делать, холерные вибрионы были открыты только через четырнадцать лет, а признали их ученые только через пятьдесят!), но всем помещикам «на местах» предписывалось стать «инспекторами» этих карантинов. В том числе, разумеется, и болдинскому помещику Пушкину. Который тем не менее от возложенного поручения уклонился. Или, проще сказать, «откосил».

Вересаев приводит красноречивое воспоминание П. М. Языкова, брата пушкинского приятеля поэта Николая Языкова – то есть человека, с Пушкиным косвенно