Пушкин. Болдино. Карантин. Хроника самоизоляции 1830 года - Михаил Яковлевич Визель

упрямство и неблагодарность – и тоже совершенно напрасно. Пушкин не упрямился. Просто он предвидел, в какую сторону пойдет развитие русской литературы, и для него сентиментальный романтизм Вальтера Скотта был уже пройденным этапом. В отличие от Николая, который этого никак не мог уразуметь.

Конечно, грустно, когда судьба литературных произведений зависит от людей, ничего в них не понимающих. Но так бывало в России и раньше, и позже. Да и только ли в России? Отличие положения Пушкина от положения, скажем, Пастернака или Бродского состояло в том, что он напрямую мог адресоваться к верховной власти и, главное, рассчитывать на ответ.

Нам это кажется само собой разумеющимся, потому что мы помним блоковское «царствование николаевское, а эпоха-то пушкинская!», то есть царь и поэт для нас равновелики, но для самих современников Пушкина, не знавших, что они живут в пушкинскую эпоху, такой диалог на равных казался странным и даже неприличным. «Доныне государь, обладающий даром слова, говорил один; но может найтиться в толпе голос для возражения. Таковые разговоры неприличны, а прения площадные превращаются тотчас в рев и вой голодного зверя». Записывая в следующем 1831 году в дневник свои (до оторопи актуальные) размышления по поводу того, что царь лично отправился усмирять вспыхнувший в военном поселении мятеж, Пушкин, разумеется, едва ли подразумевал под «голосом в толпе» самого себя, дворянина с 600-летним дворянством. Но на консервативных аристократов и замшелых чиновников их диалог производил именно такое впечатление.

Через шесть с половиной лет будущий граф Уваров выговаривал А.А. Краевскому, редактору «Литературного прибавления» к «Русскому инвалиду», опубликовавшему некролог Одоевского на смерть Пушкина, тот самый, где «солнце русской поэзии закатилось»:

Что это за черная рамка вокруг известия о кончине человека не чиновного, не занимавшего никакого положения на государственной службе?.. «Солнце поэзии»! Помилуйте, за что такая честь? «Пушкин скончался… в середине своего великого поприща»! Какое это поприще? Разве Пушкин был полководец, военачальник, министр, государственный муж? Писать стишки не значит еще проходить великое поприще!..

Конечно, Сергей Семенович Уваров, которого Пушкин выставил на посмешище издевательской эпиталамой «На выздоровление Лукулла» и окончательно прибил летучим «В Академии наук заседает князь Дундук…», Пушкина, мягко говоря, недолюбливал. Но все-таки же министр просвещения, президент Академии наук, переводчик древнегреческих поэтов, член «Арзамаса» в молодости, не солдафон какой-нибудь! – должен был иметь понятие о поэтическом поприще. Что ж говорить о солдафонах настоящих.

Как бы то ни было, летом 1830 года Пушкин обратился к Бенкендорфу с очень вежливой и почтительной, как всегда, но совершенно недвусмысленной просьбой: разрешите уж наконец напечатать «Годунова» каким есть, жениться не на что!

Войдя в положение (или просто утратив к теме интерес), царь велел передать поэту: печатай на свою ответственность. Что во все времена в начальственных устах значило: «Мне это не нравится, но не настолько, чтобы запрещать». И дало Пушкину возможность лишний раз убедиться в справедливости его любимой поговорки: все перемелется, мукá будет.

Так что хлопоты по подготовке к печати «Бориса Годунова» шли у Пушкина параллельно подготовке к свадьбе, и вот это, в отличие от обременительных поручений Гончаровых, были действительно приятные хлопоты! Как мы только что читали, в первом же письме из Болдина, 9 сентября, Пушкин спрашивает у Плетнёва – как там трагедия? И почем продавать будем?

Вильгельм Кюхельбекер. Рисунок А. С. Пушкина в рукописи V главы «Евгения Онегина», 1826

20 октября, уже после неудачной попытки вырваться в Москву, Пушкин неожиданно получает письмо от Кюхельбекера. Однокашник Вильгельм – декабрист, то есть государственный преступник, он по указу императора отправлен вместо Сибири в арестантские роты при Динабургской крепости (ныне Даугавпилс) и письмо передал с оказией.

Для Пушкина это оказалось приятным сюрпризом – уже вторым, связанным с чудаковатым Вильгельмом. Три года назад, 14 октября 1827 года, они совершенно случайно столкнулись в прямом смысле слова на большой дороге, в Боровичах, по пути из Михайловского. Пушкина это так поразило, что он сделал для памяти заметку в дневнике, который вообще-то вел крайне нерегулярно. Заканчивалась она так: «Жандармы дали ему воды, посадили в тележку и ускакали. Я поехал в свою сторону. На следующей станции узнал я, что их везут из Шлиссельбурга, – но куда же?»

Вот, значит куда – в Динабург!

Интересно и то, что до нас дошло описание этой встречи «с противоположной стороны»: рапорт везшего Кюхельбекера фельдъегеря Подгорного. В котором он, в частности, докладывал по инстанции: «…г. Пушкин просил меня дать Кюхельбекеру денег; я в сем ему отказал. Тогда он, г. Пушкин, кричал и, угрожая мне, говорил, что по прибытии в С.-Петербург в ту же минуту доложу его императорскому величеству как за недопущение распроститься с другом, так и дать ему на дорогу денег; сверх того, не преминул также сказать и генерал-адъютанту Бенкендорфу». То есть снова – поэт и царь…

Само же письмо, как обычно у Кюхли – выспренное, путаное и восторженное. Но – заканчивается неожиданным (неужто в арестантскую роту дошли сведения о скорой печати?) и неожиданно проницательным беглым разбором «Годунова»:

Что, мой друг, твой Годунов? Первая сцена «Шуйский и Воротынский» бесподобна; для меня лучше, чем сцена: «Монах и Отрепьев»; более в ней живости, силы, драматического. Шуйского бы расцеловать: ты отгадал его совершенно.

Его: «А что мне было делать?» рисует его лучше, чем весь XII том покойного и спокойного историографа! Но господь с ним! De mortuis nil, nisi bene. Прощай, друг!

Казнь декабристов. Рисунок А. С. Пушкина в рукописи «Полтавы», 1828

Под «А что мне было делать?» подразумевается развернутая реплика Шуйского, в которой он объясняет Воротынскому, почему не стал никому говорить о своих подозрениях в причастности Годунова к убийству царевича Димитрия:

А что мне было делать?

Все объявить Феодору? Но царь

На все глядел очами Годунова,

Всему внимал ушами Годунова:

Пускай его б уверил я во всем,

Борис тотчас его бы разуверил,

А там меня ж сослали б в заточенье,

Да в добрый час, как дядю моего,

В глухой тюрьме тихонько б задавили.

И здесь с оценкой Кюхельбекера трудно не согласиться. Иное дело – оценка Карамзина как «покойного и спокойного», которого Вильгельм демонстративно не желает обсуждать. «О мертвых ничего, кроме хорошего» – обоим лицеистам прекрасно известно, как на самом деле звучит латинская поговорка. Пушкин не мог ответить давно ему известному