Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

Мне жаль, что ты играешь в пьесе Барри. Я немного знал этого человека в Кембридже, он всегда был достаточно сердечен. Но все, что связано с мастерской, теперь причиняет мне боль, я провалился в ней[.] Некоторые из них думали, что я пройду, но я не прошел. Я знаю, что при мне ты высмеиваешь этих людей, но потворствуешь им, как во время того ужасного обеда с человеком в Париже. Никогда больше не пиши мне о пьесе, разве что скажи, что ты хорошо поработала. Ты не можешь вернуть меня в Нью-Йорк сейчас, когда я приеду, будет уже слишком поздно. Пожалуйста, не предавай меня (во имя Бога!) с кем-то, кого я не знаю. Я люблю тебя[.] Том.

Алине Бернштейн

Брюссель

Среда, 22 сентября 1926 года

Моя дорогая:

С тех пор как я приехал в Брюссель, я не вел переписку. Однако я несколько раз писала тебе, и после возвращения в Англию я напишу лучше. Я нахожусь в этом очень веселом городе уже десять дней, и больше недели я не говорил на своем родном языке, не общался ни с кем из своей нации. Мои разговоры почти со всеми были безличными, месяц покупок и платежей. Это неплохо, только по ночам. Тогда мне становится довольно одиноко.

Я очень много писал, моя книга получается огромной, я не могу закончить ее так быстро, как думал. Сегодня единственный день, когда я не писал, я пишу это письмо за ужином (в 8 часов) и постараюсь закончить работу сегодня вечером.

Я взял выходной и поехал в Ватерлоо на автобусе, первая поездка, которую я совершил. Нас было семь или восемь человек, двое или трое англичан, двое или трое французов и твой старый друг Джеймс Джойс. [Миссис Бернштейн впервые встретилась с Джойсом, когда в 1925 году в «Плейхаусе» была поставлена его пьеса «Изгнанники». В августе 1926 года ей довелось встретиться с ним еще раз, во время которой Вулф и Джойс пожали друг другу руки и обменялись несколькими короткими замечаниями.] Он был с женщиной лет сорока (но не такой молодой, как ты, моя дорогая), молодым человеком и девушкой. Я заметил его после того, как мы спустились в Ватерлоо, я видел его фотографию всего день или два назад в объявлениях французского издательства. На одном глазу у него была повязка. Одет он был очень просто, даже потрепанно: мы зашли в маленькое кафе, где остановился автобус, чтобы посмотреть на сувениры и купить почтовые открытки; затем мы прошли по тому, что когда-то было Подземной дорогой, к огромному круглому зданию, по бокам которого была нарисована панорама битвы; затем мы поднялись на несколько сотен ступеней на большой курган, который поддерживает льва и смотрит на поле. Молодой человек в очках с роговой оправой [вероятно сын Джойса] и в легкой спортивной куртке был очень похож на американского студента: он начал разговаривать со мной, поднимаясь по ступенькам, я спросил его, знает ли он человека с повязкой на глазу. Он ответил, да, это Джойс. Я вкратце рассказал, что видел фотографию Джойса и читал его книгу; после этого молодой человек присоединялся ко мне на каждом шагу. Возвращаясь по дороге к кафе, я спросил его, улучшилось ли зрение Джойса, и он ответил, что Джойс работает над новой книгой, но не может сказать, когда она будет закончена. Мы вернулись в кафе, они сели за столик и пили чай: молодой человек, казалось, собирался предложить мне присоединиться к ним, я быстро занял место за другим столиком, заказав два пива. Все они говорили по-французски, он рассказал им обо всем, а они время от времени украдкой поглядывали на меня, сам великий человек время от времени хитро поглядывал на меня своим зорким глазом. Пока они пили чай, все писали почтовые открытки. Когда они встали, чтобы зайти в автобус, молодой человек несколько величественно поклонился мне, я его не виню; я бы тоже был рад. Судя по всему, это семья Джойса, он – мужчина лет сорока, достаточно взрослый, чтобы иметь сына и дочь. Женщина была похожа на тысячу француженок среднего класса, которых я знал, – вульгарная, с развязным языком, не очень умная. Молодой человек хорошо говорил по-английски, но с иностранным акцентом. Странно было видеть Джойса – одного из богов современности – не говорящего ни слова на языке, на котором основана его слава. Девушка была довольно симпатичной – сначала я подумал, что это маленькая американская красотка.

Джойс был очень прост и мил. Он шел рядом со старым гидом, который показывал нам все вокруг, с видимым интересом слушал его речи на ломаном английском и задавал ему вопросы. Мы возвращались домой в Брюссель через великолепный лес, протянувшийся на многие мили. Джойс сидел с водителем на переднем сиденье и задавал множество вопросов. Я сидел один на заднем сиденье – это был огромный автобус; женщина сидела передо мной, девушка – перед ней, молодой человек – с другой стороны. Странное расположение, да?

По дороге домой Джойс немного сбился, поэтично накинув пальто на плечи. Но мне нравилась внешность Джойса, не экстраординарная с первого взгляда, но растущая. Его лицо было сильно раскрашено, слегка вогнуто, рот тонкий, не изящный, но необычайно смешной. У него был большой мощный прямой нос, краснее, чем лицо, изрытое шрамами и фурункулами.

Когда мы вернулись в Брюссель и остановились перед автобусной конторой, молодой человек и две женщины составили небольшую группу, а Джойс вошел внутрь. Молодой человек смотрел на меня, а я плавал в пиве. Я нырнул в ближайшее место, которое находилось под памятником: здесь они более респектабельны, чем в Париже.

В любом случае все было слишком хорошо, чтобы испортить: мысль о том, что мы с Джойсом окажемся в Ватерлоо в одно и то же время, да еще и на борту экскурсионного автобуса, показалась мне безумной забавой. Я сидел на заднем сиденье, издавая идиотские звуки в горле, и напевал всю обратную дорогу через лес.

Думаю, если бы они знали, что их обнаружили, они могли бы быть немного величественными. Но они вели себя как обычные люди, отправившиеся осматривать достопримечательности.

Завтра я отправляюсь в Антверпен, послезавтра – в Брюгге, в воскресенье или понедельник – в Лондон. Сегодня я отправил письмо в «Американ Экспресс», чтобы они забрали мою почту. Надеюсь, что найду там что-нибудь от тебя, когда приеду. Твои письма дают мне жизнь и надежду. Моя жизнь совершенно аскетична,