Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

хорошо путешествует, может читать по-французски и имеет классическое образование. Бог знает, что ты можешь с этим сделать, я не пользуюсь пишущей машинкой, но если ты найдешь возможность заработать немного денег, столько, чтобы оплатить долги, и еще столько, чтобы покрыть мои неумелые попытки экономить, я буду работать изо всех сил.

Дорогая моя, я не могу прожить великую жизнь, но я могу прожить хорошую жизнь. Последние дни я думал о Сократе и его настаивании на «хорошей жизни». Я вынужден объяснять, одна из деградаций, которой я подвергся, объяснять мысли, чтобы вульгарные умы, люди, которые действуют по формулам, не поняли меня неправильно и не ввели в заблуждение, под «хорошей жизнью» я не имею в виду посещение церкви, не имею в виду не пить и много другой чепухи. Но я твердо решил больше не делать ничего, что могло бы причинить тебе боль или страдания, теперь я понимаю, что моя собственная жизнь того не стоит. Со мной такое тоже случалось, так что я чувствую, что у меня все-таки есть какая-то надежда.

Раньше я был выше всех и всего. Ничто не могло сравниться со мной, кроме яростного тщеславия. Это было потому, что я был ребенком, злился и обижался на то, что не имел успеха, не получал поддержки, не печатался за границей. Теперь это прошло. Я знаю, что ты человек более высокого качества, более высокого достоинства и калибра, чем я, это знание принесло мне бесконечную, славную пользу. И пожалуйста, пожалуйста, во имя всего святого, не пиши мне, говоря, что я – Маска из Марвела, последнее и величайшее чудо света. Нет никакой раны, которую можно было бы залечить, только та глубокая и живая рана, которую жизнь наносит всем нам. Я не стыжусь; не думай, что я побоюсь сказать друзьям, что я сдался, поскольку во мне не будет уклончивости, поскольку я признаю, что мне нечего дать, даже завистникам и горьким языкам будет нечего сказать.

Что-то собирается и душит меня, когда я думаю о том мальчике с его безумным лицом, его нелепыми руками и ногами, пожирающем жизнь и книги, влекомый всеми своими пьяными фантазиями о любви и славе. Я часами бродил в этих воспоминаниях, думая о великой и прекрасной госпоже, о еде, о комфорте, о десяти тысячах книг, о месте уединения от мира, о славе, о жизни с великими поэтами; Иногда в ресторанах я разражался громким смехом, вспоминая что-нибудь из того, что случилось в комнате с Шекспиром, когда он писал «Лира»; или что-то, что Шоу сказал мне однажды ночью в Лондоне, или, чаще всего, воображая невинную улыбку Сократа. Я жил с самыми могучими поэтами всех времен, был среди них почетным, великим, успешным, никто и никогда не сможет отнять это у меня.

Я люблю тебя. С тех пор как ты уехала, я ни разу не дрогнул в своем чувстве. Мне не приходилось ни с кем общаться, однажды я пригласил на обед двух женщин-художниц в Париже; одна из них знала меня в Париже. Это была скучная работа. Когда я выхожу в свет, меня поглощает величественная пышность Лондона.

Я не могу продолжать в том же духе. Мой мозг совершенно мертв. Я напишу тебе из Брюсселя. Попробуй найти работу; я приеду, когда ты захочешь.

До свидания; да благословит тебя Бог. Том

Ты, вероятно, платишь штраф Льюисонам за то, что знаешь меня. Во всяком случае, даже утонченные люди могут быть виновны в том, что у них кислый виноград. Ты никогда в жизни не делала заметных дизайнов. От тебя просто требуют менее качественного дизайна. Но теперь, когда я не при делах, они могут признаться, что видят в твоей работе возврат к прежним достоинствам. Ради Бога, забери у этой женщины две мои пьесы и обещай мне, пожалуйста, не говорить с ней о них вообще. Ты исцелишься, к тому времени, когда это [письмо] дойдет до тебя.

Я никогда не называл тебя плохим словом, ты сама обвинила меня в этом в своем первом письме; ничто не имело целью ранить тебя. Я сказал: «Я помню» что ж, еврейка, я помню. А ты?

Джулии Элизабет Вулф

[Почтовая открытка]

Брюссель

Понедельник, 20 сентября 1926 года

Дорогая мама:

Я нахожусь в Бельгии две недели. После этого возвращаюсь в Англию. Думаю, что в ноябре буду в Оксфорде. Все время работаю над своей книгой. Брюссель, город размером с Балтимор – очень светлый. Они называют его «маленьким Парижем».

Удачи, удачи вам всем.

Том

Алине Бернштейн

Брюссель

Вторник, 21 сентября 1926 года

Дорогая:

Просто короткая записка из винного магазина – более длинное письмо напишу сегодня или завтра. Я написал тебе вчера, что уеду отсюда в четверг и буду в Лондоне в следующий понедельник. Я подумал, что должен остановиться на день в Антверпене и Брюгге. Я сомневаюсь, что покину Англию, пока не закончу книгу.

Я писал каждый день с тех пор, как ты уехала, за исключением воскресенья, когда я приехал сюда. Но я очень мало путешествовал по стране[.] Повсюду стоят машины для поездок в Ватерлоо, на Британский фронт, но у меня не было времени для экскурсий. В последние три дня было ужасно жарко, сегодня небо пасмурное: кажется, все закончилось[.]

Я продвигаюсь вперед хорошими темпами, пишу 1500 или 2000 слов в день. Боюсь, однако, что мне не удастся написать книгу так быстро, как я думал. Я все время думаю о ней, когда не думаю о тебе. Твои письма и телеграммы поддерживают мою жизнь. Ты спрашиваешь меня, могу ли я думать о жизни в Нью-Йорке с тобой, я действительно не могу думать о Нью-Йорке без тебя.

Я также размышляю о том, что, несмотря на чувства, которые, как я знаю, являются искренними и которые одушевляют эти письма, ты отбыла в назначенное время, завершив свою летнюю поездку, и ни разу не удостоила меня вниманием хотя бы на день позже, или на корабле. Я знаю, что ты унесла с собой двуличность, прошлым летом ты укоряла меня, представляя себя изгнанной отовсюду, но это была намеренная слезливость. Ты всегда старались не рисковать.

Бесполезно протестовать против моего жестокосердного неверия[.] Я лишь смотрю в лицо неоспоримым фактам. Моя дорогая, ты будешь предавать и обманывать меня раз за разом, прежде чем я снова увижу Нью-Йорк.

Но ты дорога мне больше, чем кто-либо другой. В этом городе полно женщин, они привлекают меня не больше, чем мягкие куклы. Я не