Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

но никогда летом – полагаю, это время для ваших дел. Что ж, надеюсь, вы преуспели, но письмо от Роберта Банна, который время от времени пишет мне – ведь черные овцы должны держаться вместе, – говорит мне, что дела пошли на спад. Не знаю, проиграли вы или нет – если да, то постарайтесь довольствоваться тем, что имеете, кормить и содержать себя в порядке, и забудьте об этом до конца жизни. Деньги в нашей семье были смертельным ядом – из-за них вы теряли комфорт, покой и, в конце концов, сами деньги; они порождали подозрительность, ревность, ложь между братом и сестрой. То, что получаешь ты, всегда недооценивается, то, что получает другой, переоценивается. Эта печальная горькая история не нова: она повторялась миллионы раз по всему миру.

Я очень устал сегодня вечером – не могу написать ни интересного, ни длинного письма. Я очень усердно работаю над своей книгой – надеюсь, из нее что-нибудь получится; что бы с ней ни случилось, будет она опубликована или нет, она будет посвящена самому лучшему и верному другу, который у меня когда-либо был, – единственному человеку, который дал любовь, утешение и понимание в мою одинокую и беспорядочную жизнь.

Возможно, зимой, если я закончу книгу, я вернусь в Нью-Йорк, чтобы найти работу – возможно, в кино, для работы над сценарием. Я надеюсь, что больше никогда не буду преподавать.

Моя жизнь здесь достаточно тихая и, конечно, одинокая, хотя люди очень добрые. Когда я не работаю, я гуляю по миллионам лондонских улиц, наблюдая за вечным парадом и феерией проходящей мимо жизни. Мое здоровье в порядке – я простудился, но чувствую себя уже лучше.

На сегодня прощайте. Постараюсь еще написать вам из Бельгии. Да хранит вас всех Господь, принося вам больше счастья, чем вы когда-либо испытывали.

По возможности пишите мне с радостью.

С любовью ко всем вам, Том

Алине Бернштейн

Челси

Суббота, 11 сентября 1926 года

Моя дорогая:

Я ждал от тебя больше двух писем, прежде чем написать, потому что твое второе письмо было таким коротким, и мне показалось, что Америка и яркий свет снова отвоевали тебя, что я должен забыть об этом. Я все же написал тебе открытку из Брайтона, отправился туда поздно вечером в воскресенье и вернулся во вторник, но я не потерял времени для работы. Я писал от четырех до шести часов в день, а все остальное время думал об этом, и о тебе. Регулярность моей жизни очень помогла. Было довольно тепло, но я пишу от 2000 до 2500 слов в день, почти книгу [за] месяц, как ты понимаешь, но моя [книга] будет гораздо длиннее.

Я простудился, но в остальном чувствовал себя очень хорошо до сегодняшнего дня. Два дня назад я получил твою телеграмму с вопросом, все ли у меня в порядке. Я ответил на нее, вчера получил ответ, в котором указал адрес в Брюсселе.

Сегодня утром я встал и, вместо того чтобы писать, пошел в Америкэн Экспресс, чтобы договориться о Бельгии, взял несколько франков, билет, дал адрес и так далее.

Я нашел два твоих письма. Они привели меня в ужасное волнение; я прочел их дважды, твое собственное горе и то, что ты сказала о глупости твоих друзей, не поверивших в то, что я сделал, мне стало совсем плохо, живот скрутило, так что пришлось выйти и блевать на тротуар за углом на Кокспур-стрит.

Я не знаю, как ты будешь чувствовать себя к тому времени, когда придет это письмо, я понимаю, что большинство привязанностей подобны угасающему углю, но я не сделаю ничего такого, что добавило бы хоть один седой волос на твою голову или причинило бы тебе еще больше страданий[.] Это глупое, неуклюжее письмо, я мог бы написать хорошее сегодня утром, но силы покинули меня. Позвольте мне сказать следующее:

С тщеславием юноши я хотел стать великим человеком[,] прекрасным художником. За последний год, особенно за последние несколько недель, все изменилось. Я не то чтобы совсем перестал быть великим, но впервые я готов съесть скромный пирог. Теперь я знаю, что никогда не смогу стать кем-то большим, чем один из миллионов неизвестных безвестных людей, населяющих земной шар, и почему-то мне все равно.

Я испытываю огромное волнение по поводу своей книги, порой в неестественном пьяном экстазе, мне кажется, что она превращается в одну из самых необычных вещей, когда-либо написанных; но потом я понимаю, что никто не захочет ее публиковать, мало кто захочет ее читать.

Почему-то я не несчастен. Напротив, я глубоко тронут этим опытом, за последний год я получил от тебя столько мудрости. Я знаю, что теперь мне никогда не стать великим, но у меня есть надежда, что я стану вполне приличным человеком, и я знаю, что безвестность не мешает многим людям вести веселую жизнь.

Эта книга завершает все, это отчет о моей тайной жизни, каким-то образом я хочу довести её до конца, это решительный поступок, и подарить её тебе. Временами мне становится грустно, когда я думаю о том, сколько лет моей жизни было отдано на волю случая, сколько моих друзей убеждали меня в этом, но я знаю, что многие мужчины так и не узнали об этом вовремя; в двадцать пять лет не так уж трудно начать все сначала.

Несмотря на всю нервный вихрь, в который закручена моя жизнь, я не слабак и не трус. После утренней детской и глупой тошноты я побродил часок-другой, и что-то из шотландского гранита, который никогда не давал мне сломаться, пришло мне на помощь, я понял, что это подло и презрительно, ныть всю жизнь о том, чего никогда не достигнешь. Скажу одно, моя дорогая, ты никогда, никогда больше не должна молиться, ради Бога. Никогда не говори мне, как сильно ты веришь, как ты знаешь, независимо от того, верит ли другой человек или нет. Ты говорите это хорошо, но это довольно жестоко. Нет, теперь я прекрасно знаю, что моя жизнь в плане творчества была неудачной, я просто один из тех несчастных людей, у которых развито острое суждение о работе всех, кроме своей собственной; у меня есть огромное, ноющее желание творить, и никакого таланта.

Не думай, что я ною. Сделай для меня вот что: посмотри, есть ли для меня возможность найти работу в Нью-Йорке, я не знаю, какую именно; но скажи, что это для молодого человека, который читал много книг, может читать с невероятной скоростью, довольно