Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

единственная, которая кажется мне существом из плоти и крови: я хочу, чтобы ты поняла, что я живу в каком-то могучем сне, где я много брожу, все исследую и нахожу все нереальным[.] Так проходят мои дни, я вхожу и выхожу из своей комнаты, пишу, падаю на час в кровать, снова пишу, сажусь в автобус, брожу, брожу, ем. Я все время думаю о тебе, начинаю [писать] письмо, сплю, пишу, дополняю его и, наконец, с ужасом думая, как оно вообще дойдет до тебя, вдруг вспоминаю, что существуют почтовые марки и странные штуки, называемые кораблями, в которые я не верю[.]

Я перечитал дикое начало этого письма из Антверпена, в котором я писал о своей печали по поводу поражения Демпси. Моя пророческая душа была права, когда говорила мне, что ты уедешь, но я бы не стал тебя ненавидеть, как я сказал, потому что ты уехала.

Я уже оправился от боли, вызванной поражением этого [Демпси] человека: эта вещь – пережиток кембриджских дней, когда я разделял все обстоятельства унижения чемпиона. Не он был побежден, а я сам: я видел, как раз за разом соперник избивал меня до полусмерти на глазах у моей любовницы. Я решил, что должен подняться любой ценой – сначала меня должны убить: я встану ослепленным и изувеченным, пока он не придет в ужас от того, что перед ним чудовище: если бы я мог, я размозжил бы ему череп всем, что попадется под руку, разбил бы его интимные места ударом ноги, выколол бы ему глаза большим пальцем или оторвал бы ему ухо зубами. И в час своего поражения я пил каплю за каплей горькую тягу, видя, как меня высмеивают и издеваются все, включая женщину. Я задавался вопросом, действительно ли существует женщина, которая любит избитого мужчину.

От этого я почти сразу перешел к прославлению поражения. Я испытывал огромную жалость к победившему драчуну, к его пустому бахвальству в настоящем, к его чахлому неведению будущего, к его вере в свою свиту и любовницу[.] В такой момент я пришел к полному отпущению грехов по отношению к миру, к паутине, ко всем женщинам. Я испил чашу с ужасной жаждой, ибо вдруг ясно увидел, что всех бьют; что против трагической подноготной жизни всегда бьют, и что в повседневном ведении жизни хорошего человека бьют больше всего. Подумав так, я сразу же опьянел от безмерной жалости ко всему миру: Я воспарил над всеми мелкими распятиями любви, честолюбия, ревности, страха, успеха, я понял совершенно ясно, что все мы прокляты вместе: мы вечно гордые и вечно побежденные; вечно могущественные и вечно поверженные. Стоя вечно в огромной и неугасимой тьме, я увидел человека – крошечное сияние, сверкающий огонек, нелепое мерцание, окруженное огромным воющим хохотом великих невидимых демонов; и ликующий и животный крик прорвался в моем горле, потому что этот огонек был таким крошечным, потому что он не погас и потому что он приобрел дополнительную значимость в этой безмерной тьме. Я понял, что Любовь может уйти, Ненависть, Честолюбие, Гордыня – но этот дух Доблести останется, что мы навсегда побеждены, но перед смертью у нас есть сила восстать и проклясть их.

Я испытывал агонию поражения чаще, чем большинство людей: наверное, я из тех, кого мир любит опускать, потому что они видят, как это больно. Мне всегда было тяжело видеть себя в роли второй скрипки[.] Но в моменты просветления, которых становится на удивление много, я вижу, что меня всегда побеждали, что я никогда не выигрывал[.] Совершенно без злобы и тщеславия, я считаю, что чаще всего меня побеждали более мелкие люди. Все шли впереди меня, вот уже два или три года я принимаю пустой призрак похвалы от нескольких друзей, которые достойно продемонстрировали, что любовь слепа.

Ты знаешь, все это стало возможным. Не думай, что я упал духом или что у меня унылое настроение. Напротив. Я никогда не чувствовал большей силы. Слава Богу, я не христианин, и во мне нет кротости, что бы подставить вторую щеку. Произошло нечто другое: я увидел в себе глубину, до которой никогда не дойти, и тайну, к которой никто не может прикоснуться. Я не гений, не художник и даже не человек с талантом, но раз уж это открыто и честно признано, что еще обо мне могут сказать? Признав это, позволь мне также сказать, что называть меня замечательным и необыкновенным человеком – это дикая и заезженная чушь. Я – чудо. И нет никого, кто был бы способен приблизиться ко мне на расстояние мили.

Знаешь ли ты, моя дорогая, что при написании этой книги, последней, которую я когда-либо напишу, я впервые чувствую себя так, словно бросаю свои силы не в пустой воздух, а на какой-то предмет. Я сознательно пишу эту книгу для двух или трех человек, в первую очередь для тебя. Нет ни малейшей тени шанса, что ее когда-нибудь опубликуют, если бы я хотел писать продаваемые вещи, я бы так и сделал. Я знаю большинство приемов, но что-то овладевает мной, когда я пишу, я вываливаю свои внутренности на страницу. Я ничего не могу с этим поделать, я пишу, как и любой здравомыслящий человек, для какой-то аудитории, но, к несчастью, моей аудитории никогда не существовало[.]

Но, так или иначе, я очень рад этой книге. Я создаю ее так, как, возможно, создал бы ее один из людей времен Плантена или как «Анатомию» Бертона. Я знаю, что, в лучшем случае, она рассчитана на двух-трех человек. Но она развивается как огромный богатый спектакль, в котором смешиваются и переплетаются узоры. Это должно стать хорошим чтением для тех двоих или троих.

Алине Бернштейн

Воскресенье, 3 октября [1926 года]

Я только что закончил обед в своей комнате, сейчас около 14:30. Завтра мне нужно искать новую квартиру или узнавать насчет Оксфорда. Я не хочу много ходить по городу в течение шести недель. К этому времени я надеюсь написать две самые длинные и трудные книги. Всего их четыре, с предисловием.

Я люблю тебя, моя дорогая: твои письма я ценю превыше всего. Сейчас люди пишут мне гораздо чаще, но я почти никому не пишу. Ты не должна слушать расспросы обо мне от людей, если не уверена, что они действительно мои друзья и не враждебно относятся к моей жизни. Никому и никогда не говори, что я никогда не вернусь: Браун и мисс Сэндс навязывали тебя, чтобы накормить кружок «47-ой Студии», ту группу, где