Письма. Том первый - Томас Клейтон Вулф

встречаются и занимаются искусством художники, которые не намеренно, а бессознательно порочны – ведь их жизнь основана на искусстве, а они не имеют никакой основы для его понимания и создания. Проклятие янки. Во всяком случае, мне это не грозит[.]

Если моя книга сломается, и я не смогу ее закончить, я не знаю, что буду делать. Я не могу оставаться в Англии и не думаю, что вернусь домой. Выясни у своей подруги, что такое «сдельная работа» и сколько за нее платят. Дай мне знать об этом.

У меня осталось около 600 долларов. Я ни в чем не нуждаюсь. Я заметил в твоем письме нотки благоговения и почтения к визиту Савуара, шумихе в компании и твоему естественному разочарованию из-за того, что ему не понравились твои эскизы. Забудь об этом – самозванство это не волнует. Твои эскизы будут лучше, чем у любого француза, и лучше, чем большинство пьес французов[.]

Алине Бернштейн

Понедельник / 4 Октября [1926 года]

Я пошлю тебе это [письмо] сейчас, когда пойду в «Экспресс». Я только что закончил собирать вещи[.] Сегодня утром я должен покинуть эти комнаты[.] Возможно, сегодня днем я поеду в Оксфорд, чтобы узнать, как там дела, или найду комнату в Лондоне еще на 10 дней. Я отпраздновал свой день рождения, работая весь день. Вчера вечером я отправился в испанский ресторан на Риджент-Стрит и устроил вечеринку. Я заказал бутылку хереса вместе с едой и наполнил второй бокал напротив себя. Официант спросил меня, жду ли я кого-нибудь. Я сказала: «Да, призрака». Он так испугался, что все остальное время не подходил ко мне.

А ты – призрак, моя дорогая, который будет ходить по коридорам моего сердца, пока я жив. Тот узор, который мы плели вместе, неподвижен, абсолютен, как бесконечное время: тот узор, который ты плетешь сейчас, не имеет для меня реальности. Прощай на сегодня; да благословит тебя Бог навеки. Я никогда не говорю тебе жестоких слов в письмах, запомни это. Плохо и неуклюже, потому что так много меня уходит в книгу, я выплескиваю часть себя тебе. Том

Сегодня утром я получил от тебя телеграмму, в которой говорилось, что ты проведешь мой день рождения в уединении. С моей прекрасной доверчивой натурой я представляю, как ты хихикаешь в рукав, когда пишешь эту телеграмму, и читаешь ее под заливистый смех своих спутников. Но, тем не менее, я все равно люблю тебя и не жду, что ты проведешь время в одиночестве. Больше ты этого не сделаешь. Если бы у меня были здесь друзья, я бы, наверное, увидела их. Это письмо похоже на симфонию, которая начинается со звериных рычащих нот, а заканчивается могучим парящим триумфом. Я хочу, чтобы ты знала, что я чувствую – даже ужасные вещи[.] Хочешь ли ты изменить это во мне?

Алине Бернштейн

Лондон

14 октября 1926 года

Моя дорогая:

Сегодня я получил от тебя два письма: одно было запиской на одной странице. На днях я получил от тебя телеграмму.

Я переехала в Блумсбери из Челси 10 дней назад: Я живу на Гоуэр-стрит, 57; у меня огромная комната, много мебели, красные занавески на кровати, гипсовые статуи под стеклом, гравюры о Крымской войне – но есть место для движения. Я хорошо поработал.

Я расскажу тебе, как я себя чувствую. Я хожу в пижаме примерно до часу дня, когда иду в «Экспресс». Я пишу по утрам, после обеда и пива мне тяжело; я брожу по книжным магазинам на Чаринг-Кросс-Роуд до четырех или пяти. Возвращаюсь домой, пью чай[,] с шести до восьми или девяти работаю. Потом я ем и пью. После этого я работаю с 11 или 12 до часу.

В твоих письмах описывается желание иметь меня, а затем ты добавляешь, как будто хочешь, чтобы я это отрицал: «Но, возможно, тебе там лучше[.]». Я утопленник; я почти не способен к действию; я супер-Гамлет, зажатый под тяжестью своего собственного прядения; я живу под водой, я постоянно думаю о тебе, я не знаю, как мне выбраться[.] Я намеревался поехать в Оксфорд на прошлой неделе; думаю, что поеду в конце этой.

Сегодня я выпил много виски – впервые за долгое время. Твое письмо взволновало меня; вчера вечером в пабе два мошенника из Сохо пытались меня обработать, не решаясь перейти к прямому оскорблению, и уклоняясь от него. Один, маленький человечек, притворился пьяным; он угрюмо представился мне, а потом похвастался, что умеет читать характер, что он френолог. Его игра, сказала мне женщина-общественник, заключалась в том, чтобы возбудить любопытство, намекнув на какие-то необычные черты характера, и повести туда, куда он захочет, в какое-нибудь заведение в Сохо, о котором он говорил. Он продолжал делать намеки и обещания, пока я не сказал ему, что любое пророчество ему лучше делать для себя и про себя: я не потерплю наглости. Тогда он стал очень вкрадчивым и сказал, что видит во мне лицо человека, который никогда не нарушит своего слова: [Вместо этого?] он вместе с огромным грубияном попытался уговорить меня пойти в знакомое им место и выпить; это было уже после закрытия. Я размышлял об этом сегодня и начал пить раньше: Я трижды заходил в паб, разыскивая их, и если они еще раз подойдут ко мне, я с ними покончу[.] В результате сегодня вечером, разгоряченный виски, я ждал их, а они не пришли: Я набросился на троих мужчин, выходивших из заведения, с силой налетел на последнего у дверей, а другого схватил за руку и погнал к киоску с фруктами, где купил ему грушу – нелепое детское поведение, которое наполняет меня стыдом и отвращением к самому себе. Твои письма почти сплошь прекрасны и нежны, их портят, как мне кажется, случайные насмешки: «Когда я пишу это, слезы текут по моим щекам», «Я ненавижу сцену – но что мне еще остается делать?», «Мои замыслы прогнили – как бы я хотела писать. Это единственное занятие», «Я утешаю себя мыслями о том, как прекрасно ты поступаешь», «Почти каждый вечер я ложусь в постель к десяти часам, читаю стихи или какую-нибудь прекрасную книгу» – говорю тебе, еврейка, эта «прекрасная книга» меня доконала. В ней было слишком много смеха и презрения. Сегодня утром я получил твою телеграмму – ты сказала, что безнадежна и устала. Мой дорогая еврейка, моя жизнь – твоя. Я удерживаюсь от подчинения, потому что иногда мне кажется, что за десять дней, прошедших между написанием и отправкой